-- Ты говоришь о деньгах,-- заметила Зиночка,-- но не всякое прошлое можно вернуть однеми деньгами...
Ромодин посмотрел на дочь широко открытыми глазами и пробормотал что-то уж совсем безсвязное. Но Зиночке было некогда, она обещала прийти в другой раз, и он на прощанье проговорил:
-- Ты все знаешь, ma petite... знаешь больше того, что следовало бы тебе знать, как девушке. Что делать!.. У меня есть одна просьба к тебе: нельзя ли мне взглянуть на маленькую?.. Я, может-быть, дрянной отец вообще, но все-таки не зверь же...
-- Это уж потом как-нибудь, папа.
Но выражению отцовскаго лица Зиночка заметила, что ему хотелось добиться свидания с Милочкой, но он удержался. Желание видеть "маленькую" и то, что отец не стеснился высказать ей это прямо, несколько примирило ее с ним, и свиданье кончилось теплее, чем началось. Ни о m-lle Бюш ни о Дарье не. было сказано ни одного слова. Когда Зиночка уже вышла на подезд, ей вдруг сделалось жаль отца до слез. Явилось даже желание вернуться и расцеловать его, утешить, самой открыть всю душу: ведь того отца, котораго она разлюбила за эти полгода, не было, а был действительно несчастный и жалкий человек. Но в следующую минуту у Зиночки явилась такая мысль: стоит только отцу разбогател, как он забудет про все свои несчастья, а ей, Зиночке, уже не разстаться со своим новым душевным миром, да она и не отдала бы его ни за какия деньги.
-- Как ты долго...-- ворчала Милочка на сестру.-- Где ты была?
-- Я носила работу в магазин.
-- В воскресенье?
Девочка подозрительно оглядела сестру и надулась,-- ведь она так ждала ее, чтобы разделить радость по поводу причастницы, а теперь уже все испорчено. Вообще, в детях начинала проявляться большая требовательность к старшей сестре с тем безпощадным эгоизмом, на какой способны только маленькие люди.
-- Вы их видели, барышня?..-- смущенно спрашивала Дарья, улучив минутку, когда оне остались вдвоем.
-- Да, видела... Отец очень постарел и вообще изменился,-- уклончиво ответила Зиночка, задетая этим вопросом: в ней глухо прозвучала ревнивая нота.
-- Я так...-- извинялась Дарья, краснея.-- Не подумайте чего-нибудь дурного, барышня... Мне только показалось тогда, что они как будто не в себе... не такие, как прежде были.
-- И мы с тобой тоже не такия...
Это замечание Дарьи пришло на ум Зиночки уже после, когда у нея в первый раз мелькнуло страшное подозрение, именно, что отец ненормальный человек. Зиночка, несмотря на свою проницательность, не знала только одного, что каждый вечер, когда в доме зажигался огонь, на улице боязливо кралась чья-то тень, и эта тень целые часы наблюдала в окна, что делается в доме. Но, о чем не догадывалась девушка, то чутьем знала женщина. Дарья каждый вечер выносила ужасную пытку: она знала, что это он, Игнатий Павлович, бродит около своего разореннаго гнезда.
XIV.
В дневнике Зиночки мы читаем:
"Давно я не писала, а сколько с того времени воды утекло... Сейчас стоит весна, т.-е. наша поздняя северная весна, которая, как бедная девушка, надела к празднику самое лучшее платье. Да, много цветов, особенно в поле, там за городом, куда я хожу гулять вместе с папой. Такие все бедненькие полевые цветочки, которым далеко до оранжерейных, но зато сколько родного и грустно-поэтическаго в этих наших цветах с их бледными красками и слабым ароматом. Мне иногда кажется, глядя на них, что это -- живые глаза и земля смотрит ими на небо... Мы живем попрежнему, и мне стоит большого труда отвлекать папу от стремления увидеть мать или Милочку. Он тоскует и утешается только своими несбыточными надеждами и проектами; я не желаю отнимать у него этой последней надежды и часто лгу с совершенно спокойным лицом. Что делать? Приходится лгать даже самой себе... Ах, как это тяжело!.. Человек создан из противоречий, как материю ткут из разноцветных ниток... Раньше я думала о других, а теперь приходится думать о себе, не из эгоизма,-- нет, а из более худшаго чувства, котораго я не умею даже назвать. Зависть?-- нет! Ревность?-- нет... А между тем мне так иногда бывает тяжело, как только может быть тяжело кисейной барышне -- ведь это ей полезно, а слезы -- ея родная стихия, как для рыбы вода. Дело в том, что с некотораго времени я просто не могу выносить Дарьи... Именно не могу. Проверяя себя, я нахожу, что это началось давно, с того момента, когда Дарья пришла с рынка и заявила, что видела "их" и что "они сильно изменились". Потом, когда я вернулась после перваго свидания с отцом, Дарья смотрела на меня такими глазами, точно вся превратилась в один немой вопрос... Она же тогда первая заметила, что отец "не в себе". Меня неприятно кольнуло это вмешателество в мои личныя отношения, но ведь Дарья не чужая, и это счастье en trois возмущает меня... Нужно сознаться, что я ревную ее к Нюте... Я люблю в ребенке сестру, но ведь она по всем правам принадлежит матери. Получается какой-то лабиринт, из котораго нет выхода... Дарья, с своей стороны, догадывается о моем настроении и принимает такой несчастный приниженный вид, что еще больше меня возмущает. Раз я даже обошлась с ней очень сурово, когда она стороной завела речь о "них"... Ей-то какое дело!.. Но, с другой стороны, она, кажется, любит отца, любит по-своему, как отца своего ребенка... Иногда утром Дарья встает с опухшими от слез глазами. Одна мать ничего не видит и не желает видеть. О, как мне тяжело писать эти строки, но нуясно же кисейной барышне высказаться так или иначе; эта потребность -- родная сестра кисейных слез. Когда я ухожу из дому с Нютой, Дарья каждый раз провожает меня такими ревнивыми глазами, точно я ворую частичку ея собственнаго счастья..."