За один шаг преодолел разделяющее их мизерное расстояние, навис над чертовой стенкой и распластавшимся по той мальчишкой и, схватившись болезненно сжавшимися пальцами за узкие детские плечи, с силой толкнул, вдалбливая настолько тесно и настолько вмурованно, что седой в его руках непроизвольно вскрикнул, поспешно стиснул стукнувшиеся друг о друга зубы. Запрокинул, часто-часто дыша придушенным в кулаке котенком, голову, по глупости открывая беззащитное белое горлышко, прошитое бьющимися в агонии незнакомого волнения очертившимися синими жилками…
— При том… — уже тише, глубже, зычнее и по-своему завлекательнее повторил Пот, наклоняясь настолько низко да близко, чтобы самую капельку, наверное, умереть; глаза его вспыхнули чем-то до невыносимости страшным, губы, приманивающие беспокойно мечущийся взгляд, как будто почернели…
— Ты… что ты собрался… делать…? Что ты так… смотришь на… меня…? Что ты… что…
— Кое-что, что заставит тебя меня наконец-то услышать, балбес недорощенный. По крайней мере, мне не остается ничего иного, кроме как на это уповать… — всё той же странно-странностью ответил Джек, заглядывая в поплывшее, нечеткое и перепуганное до мучных поминок лицо.
Приподняв пятерню, подтолкнул мальца под косточку оцарапанного подбородка, вынуждая повыше вскинуть бедовую головенку…
И, к вящему смятению, ужасу и ошарашенной ошеломленности забившегося каждой клеткой Уинда, рывком придвинулся навстречу, накрывая раскрывшийся для бессвязного бормотания детский рот требовательным сухим поцелуем.
========== Chapter 5. Poker pair ==========
Они не разговаривали.
Вернее, Джек время от времени предпринимал заведомо гиблую попытку завести одну-другую отрешенную беседу, но Уинд, полыхая лицом да тут же скашивая в сторонку вытаращенные дикие глаза, лишь щерился да скалился, всеми доступными средствами давая понять, что ни слышать, ни отвечать он не хочет и не станет.
Джеку в конце концов пришлось сдаться: ничего катастрофического, чем можно было обидеть или задеть, он в недавнем поцелуе, произошедшем по вине безалаберного мальчишки — потому что не надо было разбрасываться подушками, от которых пахло так, что кишки завязывались в комок и внизу живота одержимо ныло, — не видел, а ребенок этот — глубоко оскорбленный и прибитый настолько, будто повстречал нагрянувший финал всей своей укороченной жизни — уполз в итоге на кухню, затянув болтающиеся в проходе тряпки так, чтобы те закрыли практически всю видимость.
Мужчина же, не понимающий, чего такого страшного сотворил, чтобы начинать его посылать да игнорировать, возвратился на кровать, предварительно отбросив подальше немножечко сводящую с ума подушку да потыкав наудачу сенсорную коробку, не особенно на этот раз интересуясь, включится тупическая система или нет.
Та — потому что не ждали, не просили и вообще плевать хотели, приставая отрешенно да механически — на удивление ладно отозвалась, заползала по прекратившему унывать помещению осколками неповинно убиенных голосов.
Сегодня сеть, по недавней памяти улавливающая строго что-то одно и ни на что иное принципиально не переключающаяся, сбоила, бунтовала, зависала да глючила. Каналы накладывались друг на друга пятнисто-полосатыми помехами, и сюжеты то и дело менялись, скакали, перемежались, образуя этакий психоделический многогранник: в одно мгновение на экране появлялись индейцы около восьмидесяти лет назад рванувшей Канады, в другое — доисторический симпатяга Фредди Крюгер, бегающий за насаженными на когти детскими считалочками, а в третье — Король-Солнце Людовик Четырнадцатый, щеголяющий лохматым аллонжи да накрахмаленными кружевными чулками.
Джек бездумно глазел в монитор, мучился шастающей вверх и вниз по горлу жаждой, сосущим в брюхе голодом и навязчиво поднывающими внутренностями из тех, что отвечали за сердце да давным-давно подвергшуюся анафеме неудачницу-душу; разводить скандалов с поселившимся под боком мальцом хотелось меньше всего, но как до того достучаться, прояснить ситуацию и сделать всё так, как у них было до, не прибегая к противным гордости да ситуации извинениям, он в упор не соображал. Тем более что их небольшое, но крайне волнующее влажное таинство, завершившееся хлесткой пощечиной со стороны запоздало очнувшегося птенчика, ему не просто понравилось, а основательно засело в жилах и наотрез отказывалось оттуда уходить.
Щека обиженно ныла, под костьми озверело скреблось, настроение портилось, а упертый седоволосый болван, слишком мелкий пока, чтобы адекватно воспринимать происходящие между людьми приятные интимные забавности, забурился на этой своей погребенной кухоньке в кокон давящей на воспаленные нервы тишины, изредка перебиваемой ничуть не менее давящим металлическим поскребыванием…
Индейцы, Солнце и милашка-Фредди продолжали носиться друг за другом по пробивающейся четвертым вторженческим слоем одуванчиковой лужайке, периодически игриво окрикиваемые ласковой медсестричкой из заботливого пятислойного дурдома под номером триста семьдесят три.
Уинд злился, Уинд не понимал: проклинал желтоглазого безумца, мечтал сгореть от стыда и даже близко не желал знать, что этому обреченному психопату взбрело в больную отбитую голову, когда он…
Когда между ними, черт возьми…
Случилось…
Это.
Прежде Четырнадцатый, мальчик наивный и в сложных человеческих взаимоотношениях недалекий, никогда не задумывался о подобных аспектах жизни, прежде его мир старательно обходил те лишним навернутым кругом, нисколько не волнуясь, что ему вроде бы стукнуло… Сколько там, господи, ему было на самом деле вообще? Ни для каких поцелуйчиков, ни для не внушающих доверия любовей, ни для всего остального в их новых издыхающих условиях не оставалось места, если только судьба не сжаливалась и не зашвыривала в приличную городскую среду, где схоронившие редкие краски безмозглые да подставные светские львы кружились под пьяным вальсом, облизывали своих строго непостоянных молоденьких фаворитов да пережевывали телячьи фабрикаты, украшенные копией с две сотни лет назад пропавших отовсюду эдельвейсов.
Феникс твердил себе это весомо, тщательно, с остервенением вбивая перемолотые до косточек правильные мысли в плывущую осоловевшую голову: не хотел он участвовать ни в каких взрослых играх и уж тем более не хотел становиться ходячей потешной куклой для удовлетворения эгоистичных развлечений озабоченного куралеса.
Не-хо-тел.
Хотел он выбраться из этой чертовой клетки — даже не конкретно этой, в стенах из опоясавшего душу легкосплавного карбона, а из чего-то более масштабного, о чём другие заговаривать отказывались, — заткнуть сонм раздражающих голосов, постоянно теперь долетающих из облюбованной Джеком коробки, исправно промывающей мозги, есть и, на данный момент уже гораздо сильнее всего остального, пить…
Поэтому, пораскачивавшись на загнанной в угол оприходованной табуретке до тех пор, пока не получилось более-менее успокоиться да относительно взять себя в руки, мальчик всё-таки поднялся на ноги, отряхнулся да, бросив злостный взгляд на проклятый активатор, продолжающий невозмутимо крутить и пузырить соблазнительно причмокивающую воду, не совсем трезво посудив, что ничего, в принципе, не теряет, отправился объявлять тому непримиримую войну.
Де́ла непосредственно с машинами — не важно, такими вот крохотными, компактными да комнатными, или теми, что вовсю орудовали снаружи, забирая под себя всё больше и больше мяса-земли — он раньше не имел, но видеть, как справлялись другие — видел множество раз, да и слышать обобщенную теорию — слышал тоже. Жить на улице порой становилось полезным хотя бы потому, что, в отличие от тепличных неженок, отупевших посредством защиты никого не защищающих стен, приходилось узнавать намного больше, слышать и запоминать — глубже, оттачивая память до бодрствующих даже сквозь телесный сон глянцевых шлифовок.
Машинка активатора, излучающая тонкий душок настурана, прикреплялась напрямую к водопроводному крану, или, если точнее, заменяла собой этот кран в целом; из трубы, проложенной в стене, сразу же отходила губчатая жестяная помпа, монолитным организмом переходящая в отравленное устройство радиевого облучения. Там вода, проделав несколько круговращений под эгидой сосредоточенной в фильтрующей части радиации, соскребала со стенок налеты старенького попользованного урана, смешивалась с тем особенным первоклассным ядом, что откладывался на дне за восемь или девять часов, и, жизнерадостно журча высвечивающейся в потемках прохладой, выплескивалась в заранее подготовленную кружку, безболезненно снабжая чужое существо смертельной дозой относительно медленного поражения.