Уинд частично признавал, что слишком быстро избавляться от них никто бы здесь не стал — руководство сот само принимало и разрабатывало принципы управления, тайком от верховного правительства снабжая будущих смертников, понапрасну занимающих жилые места и вместе с тем вполне пригодных для проводимых в подполье экспериментов, подталкивающими к уходу да разложению агрегатами, — дабы не привлекать нежелательного внимания со стороны, но проверять не хотелось всё равно; он пока еще верил, что лучше позволит себя убить лицом к лицу, заглядывая убийце в глаза и твердо зная, как и когда умрет, чем станет травиться, впадая в сводящую с ума бледную бессонницу, потому что тело начнет болеть, а душу — жрать пресловутый животный страх, нашептывающий, что где-то внутри него медленно подыхают добитые органы, пока клетки мутируют, складываясь в добирающуюся до подкостной структуры смертогонную опухоль.
Устройство отторгаемой конструкции было так или иначе понятно, да и то, что с той — хотя бы приблизительно — следовало сделать, тоже.
Искренне надеясь, что никаких скрытностенных датчиков, отслеживающих каждый их поступок, понатыкано тут не было, Четырнадцатый порылся в кухонных ящичках, отыскав относительно острый ножик, древние ржавые ножницы, несколько вилок с поломанными зубьями, кусок отковырянной от износившегося мебельного атрибута деревяшки. Поразмыслив, сорвал с привинченной крученой проволоки и железную кружку с обшарпанными зазубренными краями обмусоленного кем-то до них горлышка.
Если догадка его оставалась верной, то систему водоснабжения в этих проклятых зданиях установили раньше, чем присобачили сверху активаторы, так что выходило, что и вода в них неким мудреным образом должна была регулироваться вручную; вряд ли внутри спартанского железного бачка таилось хоть сколько-то сложное устройство для управления потоком, и в таком случае всё зависело от того, насколько прочно да глубоко доставляющая напор струя в тот впаивалась.
Уинд, собираясь с прихрамывающим на задние лапы духом, поглубже вдохнул, искоса поглядел на снующие туда-сюда световые полоски, добирающиеся из комнатки, где продолжал отлеживаться Джек Пот. Глотнул ртом душного, больше сушащего, чем остужающего, воздуха…
И, прочитав про себя вынырнувший из детства молитвенный стишок повесившемуся в петле Богу, вонзил острие ножа в поразительно податливый насос угрожающе хлюпнувшей радиационной машинки.
Чем дальше вечер погружался в смердящую заоконным газом серую ночную хмарь, тем гаже, скучнее, тяжелее да муторнее делалось у Джека под сердцем.
Фильмы, остановившиеся на похождениях громадной меховой собаки, отрывающей человечишкам крикливые, совсем не настоящие головенки, и сомнительной плесневеленькой трагедии наголо бритых мужиков в обтягивающих черных костюмах, разбрасывающих направо и налево взрывающиеся шарики холостых патронов, доводили до полудремотного, полутоскливого, полузлостного помешательства, за которым хотелось подняться, разбить надоедливое приспособление ногой и, выбив тем оконную стекляшку, вышвырнуть к чертовой матери вниз, дабы кого-нибудь, если повезет, хорошенько — с крематорием да дешевой могильной урночкой — пришибить.
Джек, впрочем, и поднялся, потянулся, размял затекшие мышцы, протер ноющую от нынешних неудобных «апартаментов», в которых постоянно приходилось пригибаться, шею. Подполз, сонно моргая, к ящику, вяло попытавшись тот вырубить, но на удачу особо не уповая: прошлой ночью они оба — и разнесчастный монитор, и разлапистый желтый свет — погасли лишь тогда, когда ненадолго сбившиеся часы перескочили за половину второго ночи; здравый внутренний голос подсказывал, что было то отнюдь не исключение, а установленное здесь повсеместное правило, нацеленное на то, чтобы не дать им ни нормально спать, ни соображать, ничего — только всё больше да больше деградировать и тупеть.
Жрать между тем хотелось уже просто до изнеможения.
Пить — и того страшнее.
Мальчишка же, ни в какую не выбирающийся из головы даже для того, чтобы ненадолго отлучиться отлить, продолжал баррикадироваться на занятой кухне, плевать хотя, что прошло порядка полутора часов и давно можно было бы прекратить выеживаться да высунуться обратно.
Дабы не тревожить хрупкую юную психику лишний раз, Джек, помаячивший под ненадежной тряпочной перегородкой, приспособился сходить по туалетным потребностям через окно, с непробиваемой безразличной ухмылкой поглядывая на высунувшееся в окно соседнее, разделенное расстоянием в жалких метра три или четыре, оторопелое женское лицо, попытался подглядеть сквозь темные узенькие щелочки в зашторивающем тряпье, вернулся в постель, прихватив по пути подушку да с легкой головной болью умостив ту на груди, задумчиво огладив чуткой смуглой ладонью…
И вдруг, поперхнувшись забившейся не в то горло слюной, подскочив так, чтобы потянуть в злополучной страдалице-шее хрустнувший сустав, да сорвавшись на непроизвольный грубый мат, заслышал резкий вопль снизошедшего, наконец — какого-то сплошь перепуганного да впадающего в отчетливую истерию, — птенчика, сопровождаемый яростным шипением, журчанием и железным звоном посыпавшегося обрушенного барахла.
— Джек! Джек, дьявол же… немедленно тащи свою задницу сюда! Слышишь меня?! Сейчас совсем не время, чтобы… чтобы… да черт… держись, где ты только что держалась, сволочь… Джек! Джек Пот! Поторопись, пожалуйста, ко мне, иначе оно здесь всё вот-вот разнесет!
От подобного интригующего приглашения, столь напористо до него дозывающегося, Пот отказываться ни в коем случае не собирался, только вот чертова шея болела и никак до конца не разгибалась, малюсенькое помещеньице беспощадно отжирало былую подвижность, поэтому откликнуться так сразу, как мальчишка требовал, он оказался не способен. Зато когда сумел встать, когда проделал половинку кривоватого шага и, угодив в нечто до отвращения мокрое, чавкнувшее, паскудно сжавшееся между подогнувшихся пальцев, едва там же не навернулся, поскользнувшись на струящемся полу, когда повторно матернулся, потемнел в предчувствующей нагрянувшую жопу физиономии и с рыком сдернул изрядно бесящие тряпки, то…
Так и остался стоять на с визгом прогнувшемся пороге, уставившись во все вытаращенные глаза на с ног до головы залитого проточной водой Феникса, что, разобрав одну из наносных стен практически по кладочке, расковыряв в той огромную внушительную дырень, продолжал с неистовством выдирать злостно повизгивающую да бьющую паром трубу, испражняющую на пол и в потолок потоки брызгающейся фонтаном серовато-прозрачной жижи.
— Что ты… что здесь… что ты учудил, мальчик…?! Что происходит?! Как ты только сумел устроить всю эту, прости меня… чертовщину…?!
Уинд, отплевываясь от хлещущей в лицо струи, обернулся через плечо, обжег быстрым, размазанным, озлобленным да растравленным взглядом расширившихся перепуганных зрачков. Где-то там же, не забывая и про ревущий да гремящий учиненный погром, с силой вонзил в тающую на глазах настенную намазку отбитую до образовавшихся сколов железную кружку, оплел ту пальцами, крутанул против часовой стрелки — вырвал с потрохами да мерзкой бетонной кровью еще один приличный шмат скукожившейся клейкой известки из искусственного хрупкого камня и, принявшись озверело выгребать пальцами другой руки то, что выгрести получалось, при этом успевая с монотонной регулярностью дергать за заевшую трубу, сорванным голосом проорал:
— Какого черта ты там завис?! Иди сюда и помоги мне! Мне не хватает рук, чтобы со всем этим в одиночку справиться!
Дважды Джеку повторять не пришлось. И без лишних пояснений понимая, для чего мальчишка всё это провернул — птенчик был не единственным, кого успели посетить навязчивые кощунственные мыслишки, — но не соображая, как именно он собирался добиться желаемого, не разрушив при этом всего, что с преогромной радостью прямо сейчас разрушалось, выливаясь на живущие внизу головы очень и очень нехорошим предательским доносом, мужчина безропотно вполз в кухню, по хлюпнувшую лодыжку утопившись в прибывающей и прибывающей леденющей воде. Жилы, подобравшиеся да втиснувшиеся поглубже в мясо, окатило зародышем зимней судороги, вниз от основания лопаток сбежали сотряхнувшей волной синие лапчатые мурашки; то, как стойкий, пылкий, умопомрачительно безбашенный ребенок продолжал терпеть эту адожную температуру, будучи вымокшим до посошкового ниточного клочка, элементарно не укладывалось в голове.