Джек послушно разжал пальцы, одобрительно, окинув детеныша хищным изучающим взглядом с ног до головы, присвистнул. Приподнявшись на затекшие ноги, размял хрустнувшую в пояснице спину, заглянул, чуть склонившись да с опаской просунув голову, в образовавшееся темное отверстие, и в самом деле находя где-то там, на обратной его стороне, очертания старого тугого вентиля, стекающего потными испаринами да пахнущего сырой грибковой плеснотой.
После, оставив тот в покое и повторно, не без уважения поглядев на сияющего всем нутром Уинда, с нажимом уточнил:
— Так теперь что же, мальчик… выходит, пьём?
Певчий птенчик, чумазый, уставший, мокрый, но донельзя осчастливленный и гордый — даже, кажется, не столько собой, сколько тем, что у них появилась нормальная безопасная вода, — вдруг покачнулся и, не успев ни удержаться, ни за что-нибудь ухватиться, там же, где и стоял, рухнул прямиком на задницу, подняв веер разлетевшихся во все стороны брызг. Впрочем, нисколько тем не расстроившись, провел по водной поверхности руками, бултыхнул, беспечно посмеиваясь, ногами и, состроив черт поймешь в чем виноватую моську, на которую у Джека вновь всё заныло да зажглось, с искренним смехом отозвался:
— Пьём, конечно! Пьём.
Мужчина, зрелищем этим завороженный, наклонился, протянул к мальчишке руку, осторожно погладил того по стремительно покрывшейся бледным румянцем щеке. Подумав и на всё с концами плюнув, тоже уселся в большую холодную лужу, подобрался поближе к заметно напрягшемуся, но не ставшему сопротивляться ребенку и, протерев влажной ладонью благодарно заскулившую шею, с прикрытыми от удовольствия глазами выдохнул:
— А заодно, пожалуй, еще и моемся. Не хотелось, конечно, этого признавать, но мы с тобой оба настолько «чистые», что обзавидовалась бы любая помойная крыса…
Феникс, фыркнув сквозь слабо поджатые губы, тихо-тихо хохотнул.
Отодранный от водоснабжения поверженный активатор, сваленный в ходящую кругами запруду, бессильно шипел, осунувшись надрезанными жилами мерно светящихся проводов.
☣☣☣
Промокшим, казалось бы, до самого подшкурка, им пришлось снять с себя обвисшие холодящие тряпки, кое-как пристроить те развешиваться по стенам да с тоской понадеяться, что те хотя бы через денек-другой в этой их новоявленной причудливой сырости удосужатся высохнуть. Уинд, в обнаженном виде чувствующий себя под острым прицельным взглядом много-много хуже, чем в виде худо-бедно одетом, быстро забился под щедро отданное Потом одеяло, кутаясь по подбородок и старательно прикрывая смущающие причинные места, а сам мужчина…
Сам мужчина, устраивающий очередной спятивший балаган, как назло то и дело маячащий перед глазами неприкрытыми гениталиями, ничего и никого стесняться принципиально не собирался.
Явно подмерзая, но желая то ли побольше позлить, то ли черт знает чего еще добиться, он сидел перед панически отворачивающимся Фениксом совершенно голым, сверкая внушительных размеров эрегированным достоинством; всякий раз, как взгляд красного, что отмороженное и взваренное мясо, Четырнадцатого, изо всех сил пытающегося не думать о причине, по которой у этого кретина стояло, падал ему между ног, кудлатый ублюдок нахально растягивал губы в веселой ухмылке и, раздвигая бёдра пошире, как бы невзначай задевал ладонью этот свой паршивый взвинченный член.
— Что, тебе всё-таки нравится, но ты настолько привык притворяться невинной да целомудренной овечкой, что никак не можешь в этом признаться, а, ангелок? — спросил в конце концов тот, когда Уинд, не зная, куда себя деть, снова покосился вниз, очерчивая заволоченным стыдом взглядом чужую темную плоть.
Они сидели на кровати, спасаясь от растекшегося на полу моря, и, вдоволь напившиеся, навозившиеся, будто последние дураки, в воде да дочиста отмытые, как раз собирались распотрошить завернутый в бумагу ужин, когда щеки и шея Феникса от наглого заявления Пота, наверняка, если судить по смятому перекошенному лицу, мучившегося нешуточной болью, вспыхнули и занялись сухим потрескивающим трутом.
— Что мне… по-твоему, должно… нравиться…? — перепуганным севшим голосом спросил мальчишка, то ли действительно не втыкая, к чему с трудом дышащий скот клонит, то ли ханжески продолжая напускать обманчивый вид. Взгляд, зацепившийся за нервозно ошивающуюся рядом с мокреющей плотью ладонь, он тем не менее быстро перевел повыше, на лучащуюся лживой бодростью смуглую физиономию. — Ума не приложу, о чём таком ненормальном ты опять болтаешь, психопат…
— Вот как? Ума не приложишь, значит, бедный, непросвещенный ты наш ягненочек…? В таком случае давай-ка я тебе подсоблю. О штучке, мальчик мой. Я спрашиваю тебя о моей штучке, на которую ты так живописно таращишься, будто жизни без нее больше не представляешь, — без хождений вокруг да около и всяких там обиняков сообщил, как в лоб выстрелил, паршивый Джек, прищурив до узких-узких кошачьих щелочек похабные блудливые глаза. — Быть может, ты хочешь её потрогать, м? Пощупать? Попробовать на язычок? Познакомиться, так сказать, поближе?
Ничего подобного Феникс, не удивленный, подсознательно — да и сознательно, собственно, тоже — догадывающийся, что подобный вопрос рано или поздно — а учитывая, что речь шла о Джеке Поте, то, разумеется, раньше некуда — непременно последует, не хотел. Нет, нет и еще раз определенно нет.
Стараясь не поддаваться на провокацию, не срываться на детские сцены и банально не вестись на закинутый крючок, который так и подмывало сдуру проглотить, шумно вдохнул, выдохнул; механический левый глаз, сведенный пульсом особенно тонких да шатких нервов, бессильно искривился, дернулся.
— Спасибо, конечно, за приглашение, но я уж как-нибудь воздержусь, — с просквозившим оттенком шаткого раздражения буркнул он, из последних сил стараясь держать себя в руках, в то время как этому чертовому Джеку хотелось хорошенько да от души врезать — с размаху, в нос или в глаз кулаком, чтобы заткнулся и прекратил домогаться пошлыми взрослыми шуточками.
— Что, вот так радикально? Даже предложение моё не обдумаешь, малыш? А ведь оно, если ты еще не просек, эксклюзивное — знаешь, как долго я ни с кем не был, а? Если ты думаешь, будто я какой-нибудь повеса, который с радостью всунет в любую подвернувшуюся дырку, то ты глубоко заблуждаешься, мальчик мой. Я совсем не такой. И никогда не полезу трогать того, кто мне так или иначе не приглянулся, — мужчина печально вздохнул, поерзал на голой заднице. С укором поглядев на снова отвернувшегося детеныша, досадливо чертыхнулся, начиная отрезвленно понимать, что светить — по крайней мере, сейчас — ему ничего не светит, покамест возбуждение за просто так сходить не собиралось, оставаясь чинить изнывающий дискомфорт. — Именно с тобой, юноша, я отчего-то очень и очень надеюсь на взаимность, чтобы ты знал. Ты мне нравишься и своих претензий я на тебя оставлять не собираюсь, даже если ты продолжишь меня отвергать и дальше. В конце концов, думаю, у тебя не останется иного выбора, кроме как сдаться и принять меня всего.
Четырнадцатый, признаниями этими насквозь прошитый, до горловины вспоротый, испуганно и потрясенно вздрогнул, вместе с тем мрачно да предупреждающе поглядев на резко прекратившего улыбаться человека: теперь тот сидел каким-то подобранным, выпрямившимся, напряженным, и лицо его выглядело утомленным, серым, внезапно куда более возрастным, чем мальчику обычно представлялось…
Впрочем, мнения он своего не переменил всё равно.
— Хватит уже, — угрюмо да ломко отрезал, вкладывая в голос всё то, что, как желалось надеяться, что-то там до лохматого балбеса донесет. — Ни разу не смешная шутка и слышать я её больше не хочу. Либо говори о чём-нибудь другом, либо уж давай, пожалуйста, помолчим.
Пот, с несколько секунд безответно пронаблюдавший за ним, очерчивая внимательным взглядом каждый вдох и каждое нервное, конвульсивное да замкнутое движение, к ударившему в голову недоумению, стыду и сладковато-тошнотворному кружению, сообщил, заставляя невесть каким аморальным образом всецело поверить в постно да пресно произнесенные слова: