— А я и не шутил, малыш. Более того, никогда прежде не бывал настолько серьезен. Но раз уж ты пока слишком юн, чтобы участвовать во взрослых беседах, то так и быть, на некоторое неопределенное время я свои посягательства отложу, — сказав это, он приподнялся, подтянул к себе невзрачную тряпицу, наброшенную на монитор, которой прикрывался прошлой ночью. Накинул ту себе на колени, закрывая заметно бросающийся в глаза неудовлетворенный стояк, и, тихо чертыхнувшись да поморщившись, не слишком радостно поинтересовался: — Так тебе будет легче?
Уинд, почувствовавший себя с какого-то дьявола до липкой дряни виноватым, разбито поглядел на стену, позаламывал себе, не зная, куда те пристроить, беспокойно снующие туда-сюда пальцы; чертово нагнетающее напряжение, выбравшееся из-под кровати, ухватило за горло, придушило, дернуло за волосы, косматыми прядками тянущиеся к вздыбленным голым лопаткам. Затем, оставив в покое замученного седого мальчишку, перебралось на Джека, мазнуло по его лицу, свило вокруг шеи плотную удушливую петлю…
И, тут же оказавшись схваченным да стиснутым не привыкшими так легко поддаваться смуглыми пальцами со смеющимся бронзовым налетом, было затолкнуто обратно под ворчливо скрипнувший матрас: желтоглазый, который взрослый и совсем не такой идиот, каким виделся самому себе Феникс, обид держать не стал и, натянуто хмыкнув да наигранно потерев друг о друга ладони, беззлобно проговорил:
— О другом, так о другом, мальчик. Устраивать с тобой молчанок я ни в коем случае не хочу, так что давай и впрямь сменим тему да наконец-то с тобой пожрем, что скажешь? Жду не дождусь увидеть, какой захватывающий дух сюрприз они приготовили для нас на сей раз.
Четырнадцатый, к тому моменту начавший походить на потерявший в красках да тональностях рваный призрак, худо-бедно, но попытался оживиться, отчаянно стараясь выбросить произошедшее из памяти да сфокусироваться на чём угодно, только не на запахе впитавшегося в простыню липкого неуюта. Голодное бурчание ввалившегося в кости желудка и некоторый извращенный ажиотаж, похожий на игру в сомнительную лотерею, выигрыша в которой как такового не водилось, подтолкнули, отрекшись от всего прочего, потянуться к пакету, ощупать тот, напороться на как ни в чём не бывало подмигнувший звероватый взгляд — что ни странно, не жадничающий или сердящийся, а вполне искренне да по-человечески поддерживающий.
— Ты у нас сегодня герой, — объяснил, нисколько не покривив душой, Джек. — Если бы не ты — и дальше продолжали бы куковать в нашей чудной маленькой пустыньке накрывающей смерти. Так что и в ужине ты первопроходец. Но давай договоримся сразу: если вдруг найдешь внутри пакета что-нибудь ходячее да моргающее — не швыряйся слишком уж далеко; хотя бы постарайся сделать так, чтобы я сумел это догнать, пока оно еще будет в поле досягаемости, пристукнуть и подать обратно к столу.
— Не стану я ничего никуда швырять, вот увидишь, — птенчик выглядел уверенным, целеустремленным и очень, просто-таки очень воинственным — вовсе не тем испуганным надломленным ребенком, что увиделся было Джеку в первые минуты их обманчивого торопливого знакомства. — Что бы ни оказалось в пакете, единственное место, куда я им зашвырну — это исключительно мой желудок. Черта с два я просижу помирающим с голода еще одни проклятущие сутки…
Вскрыв сверток, помогая себе зубами, бравадный всколоченный малец тихонько ругнулся, принял крайне серьезный вид, запустил было внутрь руку…
Правда, в решительный момент отчего-то передумав, будто и впрямь напугавшись сгоряча оброненного предостережения, высунул, нервно передернувшись, ту вон, вместо этого хватаясь за нижние оквадраченные углы и принимаясь тормошить содержимое распахнутого мешка над расстеленной постелью, в результате чего наружу высыпалась горстка непонятных железных тюбиков с завинченными крышечками, связка продолговатых и подозрительных темных яиц и пара длинных ярко-красных морковин. Последним, долго не соглашаясь отлипнуть от хрусткого бумажного днища, выкатился этакий бронебойный кирпичик ужасающе-страшного…
— Кажется, нам с тобой попался даже хлебушек, ты только посмотри, — задумчиво поглядывая на кирпич, хмыкнул извечно приходящий к странно-странным выводам психопат-Джек. Где он углядел этот чертов хлеб — Уинд в упор не соображал, а тот вот, преспокойно протянув руку, подцепил тяжелый прямоугольник двумя пальцами, с осторожностью поднес к носу, принюхался и, поморщившись, подтвердил: — Ну да, точно, хлеб. Как я и думал. Правда, малость подпорченный да изрядно переживший свой срок. И с чем-то там еще неинтересно-животным замешанный. Но поднимите руку те, кто ожидал другого? Никто не ожидал? Вот и я, собственно, о том же.
— Да в каком, черт возьми, месте ты его видишь?! — провыл растрепанный, разозленный, не поднявший руку, хотя, кажется, очень и очень хотевший, мальчишка, прожигая и Джека, и паршивый булыжник, и морковку, и безымянные тюбики тухлым замыленным взглядом. Он-то надеялся — как последний идиот, не осмеливающийся в том признаться, надеялся, — будто внутри окажется хоть что-то относительно съедобное, а не очередная аморальная дрянь, не подлежащая никакому определению. — Как ты можешь утверждать, что это — хлеб, когда всё, что вижу я, это какой-то гребаный уродливый кирпич, которым впору кого-нибудь зашибить, но никак его не есть?! Откуда ты только берешь эти нездоровые продуктовые идеи?!
— Да оттуда и беру, мальчик… Откуда — сказать тебе не могу, потому как сам не знаю, но, впрочем, ты всяко можешь считать это, скажем, интуицией, — пожал плечами нисколько не обративший внимания на ожидаемые птенцовые негодования, меланхолично вздохнувший Джек. — На вот, сам попробуй откусить кусочек. Тогда и узнаешь, прав я был или не прав, хлеб это или не хлеб. Ты же сам утверждал, что не хочешь просидеть еще один день голодным, я правильно припоминаю? — с этими словами он разломил кирпич напополам, вложив в это чертово действо немало напрягших мышцы усилий. Поиграл той частью, что выглядела покрупнее, на ладони да, прекратив выдуриваться, протянул ту в итоге нехотя принявшему гаденькое угощение Фениксу.
Тот, перетряхнувшись в плечах, с отвращением принюхался, поковырял серноватую мякоть обкусанным ногтем, с испуганным прищуром присмотрелся, поразглядывал…
С упавшим сердцем признавая навязанную всезнающим Потом правоту, признал:
— Вроде бы и правда чем-то таким… ну, хлебным, в смысле… попахивает…
Если бы не отталкивающая внутренняя субстанция цементно-серого покраса, более напоминающая перемолотую морскую губку — поровые дырки были, к слову, такими же раздуто-огромными и омерзительно уродливыми, — взять надруганное мутантство в рот оказалось бы определенно проще.
Сглотнув застрявшую в подгорловом клапане пустынно-сухую слюну, Уинд, заранее попытавшись подготовить сжавшееся тело к самому страшному, поднес свой кусок ко рту, с недоверием коснулся того кончиком подолгу не соглашающегося высунуться языка, брезгливо ощупал. Ничего такого смертельно опасного не обнаружив, но всё равно убито да тяжело вздохнув, вгрызся передними резцами, с трудом вырывая из средоточия липкой, дышлой, тугой пористой вязи единственный цельный кус, поспешно заглатывая тот и крепко-крепко смыкая глаза, чтобы наблюдающий мужчина не разглядел в тех ненароком чего-нибудь чересчур компрометирующего. Чертова же заглоченная дрянь настоятельно присасывалась к зубам, застревала в них, едва пережевывалась, еле проталкивалась по пищеводу и была до критичной невозможности паскудной: наверное, больше всего её вкус напоминал грязные-грязные подгнивающие носки, с несколько недель пробродившие по заваленной червивыми отходами овощной помойке.
И всё же, глядя теперь строго на Джека, потому что тот тоже потянулся за куском, отломил, поморщился да принялся с полуубитым видом поглощать свой ломоть, мальчик продолжал кусать, жевать, проглатывать, есть, стараясь думать о чём угодно, да вот хоть о том же — постепенно опускающемся обратно — темном члене, торчащем из-под сползшей на бедро тряпицы, лишь бы только подавить зачинающуюся под желудком тошноту, бросающую тенета на перепачканный помойным привкусом язык.
Следующими после кошмарного хлеба, с горем пополам засунутого в живот от силы на четвертую часть, в ход пошли яйца, и вот тогда-то, черти его всё дери, и началось самое увеселительное.