— Они, мальчик мой, отчего-то, понимаешь ли… отказываются разбиваться, — с ноткой огорошенного удивления моргнул, констатировав, Джек. — То есть я имею в виду… совсем. Никак. Вот просто не бьются, и всё тут.
Продолжая постукивать по грязно-серой, будто всё тот же углепластик там или замызганный слякотью цемент, скорлупе сперва костяшками пальцев, а затем и вовсе всем лупящим кулаком, он, казалось, искренне недоумевал, с потрохами выдавая не вяжущуюся с внешним обликом забавную подноготную идеального внутреннего мирка, в котором скумбрия оставалась скумбрией просто потому, что отторгаемых перемен с её трижды проклятым родом принимать не хотелось, а яйца должны были хранить нежную хрупкость девственной скорлупы, даже если и твари, спящие в тех, давным-давно от таковой отказались.
В отличие от Уинда, который, постепенно зверея, начинал привыкать к местным издевкам, принимая новые повязанные правила игры, Джек — романтик до мозга костей, хоть и малость изуродованный копошащимся под шкурой душевным раком — свыкаться или хотя бы смиряться с тем, что прошлое давно себя изжило, оставшись обитать сугубо в прошлом, не желал.
— А с чего бы, по-твоему, им биться, а? — раздраженно — и на идиотского мужчину, и на самого себя, раз уж состояние этого самого идиота его настолько волновало, и — сильнее всего — на проклятые яйца, с какого-то черта не могущие осуществить мизерных никчемных ожиданий — выдохнул Четырнадцатый, сжимая подобранное яйцо в пятерне да глядя на то так, будто поймал долго-долго скрывающегося выродка, виновного во всех его жизненных злоключениях.
— Ну как с чего… — Джек словно бы задумался: покусал губу, похмурил лоб, открыл и закрыл рот. Чуть после, отыскав то самое, что смущало его больше остального, предположил: — Потому что они, полагаю, птичьи, мой мальчик? Птицам полагается быть ломкими, знаешь ли, хрупкими, как вот бумажке там какой-нибудь, кусочку человеческой кожи… Да чему же, право слово, угодно — главное, чтобы хрупкому, беззащитному. На то они ведь и птицы.
Феникс, выслушавший всё это с перевернутой мрачной ухмылкой, не очень жизнеутверждающе просмеялся, оскалил в недобром позыве зубы.
— Не-ет… — всё сжимая да сжимая попавшееся чертово яйцо, вообще никак на его касания не реагирующее, немножечко неадекватно да множечко сбрендивше — потому что есть хотелось страшно, от выданной еды тошнило, а постоянные выкрутасы с её же стороны начинали до растравившей красной тряпки бесить — просипел он. — Ты ошибаешься. Никакие это не птицы, Джек. Это — дьявольские отродья. Очередные дьявольские отродья, и плевать, выращены они в скорлупе, в кастрюле с ураном или где еще. Плевать на этих поганых бройлерных монстров, потому что со всякими монстрами, которые лезут под руку и мешают нормально жить, делать нужно вот так, — сказав это, седенький ангелочек покрепче ухватился за нижнюю часть яйца и, болезненно осклабившись, с недюжинной силой — зато сразу стало понятно, как он вообще добрался до проклятущих подслойных труб — шандарахнул тем по стене.
Скорлупа, к подобному с собой обращению то ли не привыкшая, то ли что, но оттого тем не менее неравный бой проигравшая, покрывшись сетью пробежавшихся трещин, отшелушилась, встала маленьким паскудненьким дыбком, после чего, хрустнув куда отчетливее, повалилась истолченным поддушенным градиком на перепачкавшуюся протиснувшейся слизью неповинную кровать.
Джек, с запоздалым одобрением прихлопнув в ладони, хитро да хрипло присвистнул.
— Да вы, оказывается, и сами монстр, юноша! Но, надо признать, что шляпу я перед вами снимаю уже во второй раз за день… вечер… за недопустительно краткий срок. Самое бы вам милое время побыть за себя совершенно оправданно гордым, мой очаровательный юный… друг.
Мальчишка, продолжая скалиться, разодрал, торопливо подцепляя запинающимися ногтями, скорлупу, отшвырнул ту куда подальше на чавкнувший да проглотивший мокрый пол, отковырял пальцами налипающую белую пленку, надломил такой же серый, как и внешняя оболочка, белок…
И, к вящему недоумению нахмурившегося Джека, чего-то такого в глубине себя и опасающегося, вскрикнув да побледнев, выпустил добытый да поверженный трофей из рук, запустив — то ли по инерции, то ли шут его разберешь — тем точнехонько в мужчину.
Увернуться тот, конечно же, не успел; чертово яйцо, чудом не угодив в голову, ударилось о грудь, отскочило, сползло по перехваченным коленям вниз и, перевернувшись с несколько раз вокруг собственной елозящей оси, окончательно раскрошившись — а слабым да хрупким-то оно, оказывается, вполне себе было, хоть и малость не там, где от него ждали, — свалилось на поношенное покрывалко до омерзения уродливым трупиком скрюченного окровавленного птенца.
Черные бусинки застывших, покрытых голубоватыми бельмами глаз мертво вытаращились не то в потолок, не то чуть вскользь, задевая и стенку, и отползающего всё дальше и дальше тоже вот мертвенно исказившегося Феникса; подобранные под грудинку, начавшие потихоньку оперяться крылья, покрытые жирным слоем венозной склизкой жижи, просвечивали синими костяшками сквозь тонкую-ломкую жрать-то-там-нечего-плоть…
— Вашу же… мать… А вот этого я, идиот несчастный, предсказать как-то и не… додумался… — чуть виновато, чуть перекошенно и очень, очень устало выдохнул Джек, переводя печальный сочувствующий взгляд на забившегося в кроватное изножье, сбросившего незамеченное одеяло, теперь уже целиком да полностью обнажившегося мальчишку. — Эй… ты как там, малыш? В порядке? Всё с тобой хоро…
Уинд, продолжения выслушивать не ставший, открестившись от того ударившей по воздуху рукой, призывающей, вероятно, отвернуться да не смотреть, хотя можно было уже и привыкнуть, что смотреть всё равно станут, согнулся над краем постели и, пробулькав переполненным горлом, с чувством да до блеска отточенным за последние дни мастерством проблевался.
На полу, посреди апатично перемещающейся от края к краю мертвой — Джек, покопавшись в памяти, попутно рассказал притихшему мальчишке несколько баек о существовавшем когда-то Мертвом море, которого уже давным-давно не стало потугами еще тех давних нелицеприятных человечков, от которых произошли человечки нынешние, тоже все сплошь нелицеприятные — лужи, плавали желтые пятна Фениксовой рвоты. Свет, брызжущий под потолком, мягко перемигивался, скользил по стенам яичными шлюзами затонувших космических лодок, потрескивал там, где случилось отверстие для питания, в котором питать было категорически нечего — телеящик, например, стоял на отдаленном аккумуляторном режиме, — терялся в мокрой одежде, выкрашивая ту изнутри растертым теплым рентгеном…
Сами же Джек с Уиндом, кое-как утрамбовавшись, перевернули говорливый монитор к себе под самым удобным углом и, разлегшись на постели, бездумно глазели на смешных покойничков, что на сей раз с донельзя умным, нелепым, чванливым видом трепались о некоей квантовой телепортации, которую их потомки обязательно должны были открыть в ближайшее столетие; если верить годам выпущенного фильма и годам нынешним, то этакое чудо перемещения уже вовсю должно было швырять желающих из одних врат в другие, перетаскивая по любым отрогам земли и, более того, решая проблему и топлива, и транспорта, и подошедших к краху ресурсов, только вот оно что-то всё никак не торопилось, не случалось, никому ничего не облегчало и надежд своих первододумщиков не оправдывало.
На узкой кроватной койке места водилось мало, и Феникс, стиснутый между больно напирающей стеной да боком-плечом-бедром вполне себе габаритного Джека, ерзал, жаловался, ныл, лягался и скулил, пытаясь высвободить то и дело затекающие конечности…
Пока, обнаглев настолько, чтобы поразить даже самого по себе наглого Пота, не додумался вылезти, забраться на того сверху, аккуратно там улечься, устроиться, вытянуться во всю длину, с блаженным стоном высвобождая благодарные руки и засучившие в воздухе ноги.
Пот, то ли настолько пришпоренный проявленным нахальством, то ли один черт знает что и как еще, среагировал, однако, далеко не сразу: сперва с какое-то время полежал, напрягшись всем телом, не дыша и, кажется, даже не моргая. Подождал, проявив не свойственную ему наивность, пока птенец либо слезет обратно, чего не так уж на самом деле и хотелось, либо удосужится взять и нормально объясниться… извиниться… да хоть что-нибудь выразить по этому чертовому поводу, в котором осмелился так просто и легко его использовать, будто он был всего лишь так, безобидным тюфячком, только и дожидающимся, чтобы в каком-то совершенно извращенном смысле под кого-то… лечь.