Правда, когда паршивый заигравшийся мальчишка, непонятно на что пытающийся нарваться — он ведь ему и по-хорошему, без всех этих выделываний всякое разное да интересное предлагал, — потянулся, лениво дернув ногой, к недоеденным тюбикам, нашарил один из тех, отвинтил крышку, с отвращением высосал прямо на спине Джека подозрительный вонючий суп из перемолотых птичьих кишок да мерзкого рыбного соуса, разящий жучиным тухляком, терпение мужчины закончилось и ждать он резко прекратил, подал голос сам:
— Эй, мальчик мой… — осторожно — вот так вот сбрасывать с себя теплую уютную тушку ему не хотелось, да и дело ведь было сильно-сильно в другом — шевельнулся, попытался повернуть к парнишке голову, нарвавшись на короткое рассеянное мычание и непонятное поползновение вдоль позвоночника, потенциально пытающееся выразить этакое выслушивающее внимание. Наверное. — Ты, скажи мне, перегрелся? Или перемерз? Или это отравление от этих чертовых птиц дошло до твоего бедного мозга, из-за чего ты сам не замечаешь, что начинаешь вытворять?
Даже не видя бледного лица с кроваво-красным глазом, с одной стороны, волнующим и беспокоящим, а с другой — необъяснимым образом притягивающим, Джек чувствовал, как то нахмурилось, зашлось морщинками, так смешно и так по-детски растерялось.
— Ты зачем опять грубишь? — послышалось тихое, обиженное, самую капельку подавленное и пока что только собирающееся брякнуть что-нибудь не очень приятное в ответ. — Я ведь ничего тебе, кажется, не сделал.
— Правда? Не сделал, говоришь? Ты настолько в этом уверен, поразительный мой мальчик?
Седой ангелок на его спине поерзал, повозился. Слетев с последних удерживающих — в смысле, не его, а самого Джека от чего-нибудь нехорошего удерживающих — катушек, вдруг совершенно спокойно подложил себе под подбородок ладонь и, не особо раздумывая, уткнулся носом да мягкими щекотливыми губами мужчине во взъерошенный затылок, обдав сквозь волосы невыносимо бархатным дыханием запросившую продолжения кожу.
— Это из-за того, что я тут на тебе улегся, получается? Ты на это злишься? Так что мне еще оставалось делать, скажи? Ты же всё место занял, мне неудобно, не видно ничего, а на полу слишком мокро, и…
— Я не злюсь, малыш. Это немного другое. Хотя да, причина, впрочем, именно что в этой твоей попытке обустроиться на мне, как на какой-нибудь куче тряпья. Если попытаться объяснить, ты, интересно, сумеешь взять в толк, насколько твой поступок…
— Странный?
— Не совсем. Не странный, нет. Я бы сказал, что, скорее… вызывающий. Совращающий. И, более того, абсолютно намеренный. Не находишь? — Ответ, ударивший жженой оплеухой, мальцу по душе явно не пришелся; он застыл, прекратил и дышать, и возиться кончиком носа в темных да вьющихся волосах, но и слезть, чтобы доказать, что всё-таки не у дел и ни о чём таком и близко не додумался подумать, тем не менее тоже не поспешил. Джек, с интересом и поднимающимся возбуждением к нему прислушивающийся да причувствующийся, не удержавшись от того, чтобы накапать в разведенный костер лишнего добротного масла, с нажимом уточнил: — Ты ведь, я надеюсь, понимаешь, что именно я могу подумать, исходя из того, чем ты тут на мне занимаешься? Сначала наш маленький кроткий птенчик стесняется большого голого члена большого голого дяди, а после сам лезет к нему, невинно соблазняя да неприкрыто ерзая на его заднице своим маленьким голеньким дружком.
Феникс, не рискнув отвечать так сразу, с какое-то время напряженно помолчал. Затем, как будто полностью пропустив все до последнего слова мимо отказавшихся слушать да верить ушей, весомо, с совершенно не доходящим до Джека напором выдохнул:
— Я могу на тебе не лежать, но где мне лежать тогда? Мне бы не хотелось теперь постоянно ютиться на полу — там холодно, да и комната эта настолько же моя, насколько и твоя… Точнее, она ничья вообще. Так что почему это обязательно я должен быть тем, кто станет терпеть все эти чертовы неудобства? Только потому, что ты больше, старше и сильнее? Так я ведь не так много от тебя и прошу и вовсе не так много вешу, чтобы тебе было по-настоящему неудобно или тяжело от моего присутствия… Понимаешь же?
Джек понимал. Как и то, что еще совсем немного — и он этого мелкого болвана, старательно напрашивающегося на рожон, завалит да, уж простите кто-нибудь, без спросу изнасилует.
— Хм… такое ощущение, будто ты эту пылкую речь еще заранее подготовил… Что, неужто сразу, как меня увидел, так и стал подумывать, как бы что-нибудь такое провернуть, а, ангелок?
Джек пока сам наверняка не знал, что собирался делать, но, поддавшись ударившему импульсу да без всяких предупреждений перевернувшись вдруг на спину, подхватил сброшенного и вскрикнувшего мальчишку под руки, уместил того у себя на грудине да животе, сцепляя на узкой костистой талии сошедшиеся крепким да надежным замком пальцы. Оставшись такой расстановкой довольным, смешливо мурлыкнул, огладил тощую гибкую поясницу, чуть подался навстречу бедрами и, глубоко заглянув в расширившиеся разноцветные глаза да на покрасневшие разгоряченные щеки, не без удовольствия провел кончиком языка по пересушенным голодным губам, предупреждая, что вот прямо сейчас он этого глупого детеныша и…
— Ч-чего…? Чего ты смотришь на меня… так…? — испуганно, переполошенно покосившись назад да через плечо, где тесно-страшно удерживали не собирающиеся отпускать пальцы, проблеял глупенький мелкий.
— Как — «так»? — с интересом уточнил с наслаждением погружающийся в новую-старую игру Джек, после чего как-то сам собой передумал и, отмахнувшись от мальчишеской попытки что-то несуразное да незначительное вякнуть, уже куда более серьезно, хоть и всё так же хитро, пояснил: — Я вовсе не возражаю побыть твоей личной удобной лежанкой, мальчик мой, ты не так понял. Более того, я с радостью возьму на себя эту привлекательную роль, если только ты, конечно, согласишься соблюсти для меня одно незначительное маленькое «но».
— И какое же…?
Птенчик ему определенно не верил. Птенчик, если судить по шальным сквозящим глазам, неплохо догадывался, супился, напыщенно отфыркивался, закусывал зазывно припухающие губы и, то ли совсем того не замечая, то ли еще как замечая да делая это всецело нарочно, взбудораженно водил кончиками ногтей по обнаженной мужской груди, замирая всякий раз, как руки доведенного почти до грани Пота снимались с места, принимаясь мягко и плавно скользить по изгибу спины, боков, зачинающимся бугоркам сжимающихся от незнакомого ощущения ягодиц…
— А вот такое. Внимательно, что называется, запоминай, малыш, и впредь, как говорят редкие умные люди, будь осторожнее в своих желаниях да нежном праздном любопытстве…
Не объясняя больше ничего, не произнося ни одного лишнего слова, Пот, незаметно переместив ладонь, резко нажал на затылок вспыхнувшего да пискнувшего запозднившегося мальчишки, потянул того, не позволяя ни уклониться, ни уйти, на себя. Заглянув напоследок во вновь взорвавшиеся до влажного блеска дрожащие перепуганные глаза, улыбнулся — так успокаивающе и искренне, как успел научиться — в вяло брыкающиеся горячие губы и, погружаясь в прорубь окутывающего блаженства длинным настойчивым языком, во второй раз за этот странный головокружительный вечер припал к чужому рту — нежным и медленным в отличие от того, первого — поцелуем.
Птенец в его руках, пойманный на усмирившую глупую бабочку ядовитую иголку, попытался было взвиться, оттолкнуться ладонями, уползти, напрячься каждой своей жилкой, скребнуть — слишком невесомо, чтобы принести хоть малейший действительный вред — ногтями по коже, промычать что-то в слизывающие каждый звук раскаленные губы…
Но сопротивляться — чтобы по-настоящему, чтобы с пощечинами, обидами, хлопаньем воображаемых дверей да рычащими матерными воплями — отчего-то не стал.
Просто не стал, и всё, совсем уже скоро приоткрывая рот и позволяя требовательному умелому языку проникнуть глубже, ныряя за влажные стенки разомкнувшихся зубов, попятившегося, но всё равно покрытого языка, защекоченных щек и зализанного чувствительного нёба…
Как будто бы умный, а на самом деле до невозможности бестолковый монитор продолжал рассеянно трепаться об удивительной, тоже спророченной на ближайшее будущее болезни геофагии, с которой люди однажды обязательно начнут пожирать истоптанную собственными ногами землю, да о великой и непобедимой крови четвертого тысячелетия, плещущейся в жилах тех, в чьих именах ненароком закрепилась черно-красная стальная четверка.