========== Chapter 6. Mortem ==========
Во сне том, мягко спустившемся на лоб холодной и бледной ладонью, плескался худой острозубый месяц, мочащий слепленные в рог ноги в стоячей темно-красной воде. Равнины, выщербленные траурным цветом мертвого тутовника, уводили строями военно-пехотных камуфляжей в затуманенные дали, где тянулись к обветрившемуся да выгоревшему звездному куполу лысые седые деревья.
По пустошам бродили, неприкаянно оглядываясь вокруг, подтертые из памяти люди в пятнистых маскхалатах, перестреливались пороховыми ружьями, о чём-то кричали, до кого-то пытались дотянуться — правда, руки им раз за разом отстреливало раньше, чем они успевали. Поздневечерние альпийские луга, расцветая головками странных зубастых бутонов, прогибались под прожорливыми черными мотыльками, вонзающими в нежные, но ядовитые лепестки заточенные кости слюнявых клыков.
Феникс — с недоверием осматриваясь и сумрачно ежась так, чтобы незаметно втянуть голову в содрогающиеся плечи — брёл по едва уцелевшей тропинке между заросшими бурьяном братскими могилами и быстрой красной рекой, глядел на утопающий месяц и думал, почему он сам не может так же: повиснуть между и между, купая уставшие мозолистые ноги, когда на то, чтобы продолжать идти, не оставалось никаких сил, когда постоянные трупы стали такой же наскучившей, неприметной частью ландшафта, как деревья или залитые жженым закатом валунные камни…
Где-то там же кто-то невидимый и неслышимый, но всё это время следовавший за ним по пятам, схватил его, крепко стиснув пальцы, за предплечье.
Мальчик, не то чтобы даже испуганный — скорее, просто угнетенный и взвинченный, — дернулся, обернулся, вскинул, запрокинув назад, каштаново-рыжую пока еще голову. Прищурил начавшие слепнуть глаза, пытаясь понять, кто же таков этот серый безликий человек в стеклянном термооптическом скафандре, тающий, куда-то прямо на виду испаряющийся, зачем-то лишающийся нижней части прекращающего быть осязаемым тела.
Подумав, что картинка эта, как ни крути, страшная, а в его возрасте подобает плакать по поводу и без — нерешительно разревелся, принимаясь растирать здоровой и человеческой левой рукой такие же человеческие — ну и что, что один из них выгрызла голодная собака, а второй от всех этих дурацких газов, выпущенных в воздух, видел уже не то чтобы сильно хорошо — глаза.
— Не плачь, — сказал ему, мягко потрепав тяжелой ладонью по макушке, человек без головы и нижней части исчезающего туловища. — Оно того не стоит. В смысле, я давно уже не испытываю боли по этому поводу, если ты вдруг из-за меня.
Феникс напомнил себе еще раз, что он сейчас — маленький. А потому, легко расплакавшись, может так же легко успокоиться, прекратив выхныкивать соленые слезы да всхлипывать забитым до самого горла носом.
И, послушавшись, прекратил.
— Кто вы, дяденька? — спросил. — И почему у вас нет головы?
— Есть, — рассмеялся, всё продолжая и продолжая тормошить его волосы, загадочный половинчатый человек. — Вот у меня она как раз таки есть.
Феникс нахмурился, пытаясь разгадать, о чём таком этот странный и немножко ненормальный, то ли не видевший себя в зеркало, то ли обо всём успевший позабыть, говорит, но разгадать ничего не успел; его требовательно потянули за руку и, грубо сдернув с едва не подломившихся ног, предложили — пусть на самом деле выбора и не предоставляя — отправиться следом.
Феникс, не видя, впрочем, ни единой причины, почему бы стоило воспротивиться или, например, закричать да захныкать снова, пошел.
Месяц, еще только что нависающий покалеченной гипсовой громадой, куда-то подевался, сменившись сначала обжегшей алой пустотой, а затем — прямоугольными древесными бараками с совсем не гостеприимно распахнутыми пугающими дверьми; в бараках и рядом с ними остро пахло не жаренным, а именно что обугленным мясом, каким-то новым кошмарным газом, скопившимися в одном месте убивающими болезнями и проливаемым на раны спиртом. Из высоких вентиляционных труб, котлов да задрапированных грязными марлями решеток валили клубы густого серого дыма, разящего подкопченными головешками, марганцем, железом и обеззараживающей пресной хлоркой.
— Куда мы идем? — зябко спросил Феникс, бессильно артачась на пороге, которого ни за что не хотелось переступать, и думая, что пошел сюда всё-таки зря. Что нужно было бежать, нельзя было ни в коем разе соглашаться. — И зачем…? Мне… не нравится здесь. Мне очень-очень не нравится здесь, честно…
— В санитарный барак, — отозвался, ни на секунду не остановившись, скафандровый человек. — Ты ведь плохо себя чувствуешь, правильно? Значит, нечего и бояться: там тебе помогут. И всё. Ты станешь чувствовать себя намного лучше. Обещаю.
Мальчик, таким заявлением огорошенный, рассеянно задумался, прикусил покрытую кровистой корочкой нижнюю губу: сколько он ни копался в себе, а ничего плохочувствующего отыскать так и не сумел.
— Нет, — заупрямившись, возразил. — Я чувствую себя хорошо, вообще-то. Мне не нужно туда. Я бы хотел, чтобы вы меня отпустили и дали уйти обратно, ладно? Я правда не хочу… туда… заходить.
— Ты ошибаешься. — Человек, вовсе не выглядевший ни злым, ни опасным, обернулся к нему, поглазел сверху вниз невидимыми, но пронзительно ощутившимися глазами, сочувствующе покачал затерянной за стекляшками головой. — Тебе очень нужно туда. Очень. Ты просто сам об этом не знаешь. Я могу тебя отпустить, но что ты станешь делать тогда, когда время выйдет и будет уже слишком поздно, чтобы хоть кто-нибудь сумел тебе помочь?
Феникс хоть и продолжал придерживаться своего мнения, но сомнение всё же закралось в его сердце. Может, он действительно чем-то болел, даже не подозревая об этом? Ведь скафандровый человек был гораздо старше, умнее, знал больше и наверняка мог разбираться в таких вещах, как скрытые, но опасные болячки, куда как лучше, чем маленький да глупый мальчишка, проживший всего каких-то десять или одиннадцать лет.
Наверное, из-за этого дураковатого сомнения он и позволил в итоге втолкнуть себя внутрь барака, чтобы, распахнув неподготовленные заслезившиеся глаза, мгновенно встретиться взглядом с раскрытой дверцей огромной крематорной печи. Рядом с той, попахивая так невыносимо, чтобы наклониться да долго-долго блевать, лежала гора обклеенных мухами человеческих трупов, неподалеку от которых встречались отдельные, перемазанные в мясе да в крови, черепа и кости, детские пеленки, выдранные клочки опаленной животной шкуры.
Поджидающий доктор в белом халате, вышедший навстречу из пыльной-пыльной — хотя, скорее, это был пепел — тени, улыбнулся ему широкой блестящей улыбкой, брызнув струей зажатого в пальцах стерильного шприца.
— Пойдем, — позвал он, поманив горстями кистей в таких же белых — они еще смешно скрипели да резинились, когда он шевелился — лекарственных перчатках. — Тебе нужен новый глаз. И, конечно же, новая рука. Твои ведь давно уже стали совсем ни на что не годными.
— Разве? — Феникс, худо-бедно согласный с глазом, но ни в какую не соглашающийся с рукой — с той никогда не случалось проблем, — не хотел ему верить, но, против собственной шаткой воли…
Верил.
Верил и скользкому темнящему доктору, и человеку в скафандре, с наворачивающимися слезами отворачиваясь от предостерегающе таращащихся из общей мясной кучи обожженных уродливых лиц.
Поглядел еще раз на руку, теперь действительно видя что-то не то, что-то жуткое, не плотское да на костях под кожей, а неизвестно откуда взявшуюся изувеченную культю, стекающую зловонной червонной кровью. Левый глаз, заливаясь уже когда-то испытанным багряным соком, больше не смотрел, а только тёк, тёк да тёк в рот горько-солеными противными ручейками.
— Вот видишь? — ласково спросил доктор, склоняясь над ним и тоже прихватывая за ноющее синее предплечье. — Я не обманываю тебя. С тобой всё совсем плохо, а я всего лишь пытаюсь помочь. Облегчить, мальчик мой, твою боль. У тебя нет причин мне не верить.
— Зачем… зачем оно вам…? Зачем вам мне… помогать…?
Доктор рассмеялся, пригладил лохматые каштановые букли, небрежно потрепал по чистой и сухой на самом деле щеке.