Среди кошмарного зловония, среди предсмертной тошноты и кишащих мелких лапчатых паразитов, почуявших свежую кровь да постепенно облепляющих поджимающееся нагое тело, Феникс, пока всё такой же потерянный, испуганный и не проснувшийся, кое-как приподнялся на отбитых локтях, подался вверх…
И, взвыв от очередной оглушившей вспышки, разбил о низкую потолочную решетку засочившийся лоб, рассеченный следами острых и голодных лезвийных прутьев.
Тем не менее какой-то прок от удара всё-таки был: встряхнутое зрение нехотя всколыхнулось, посомневалось, но более или менее впаялось в глазной кристаллик, возвратилось, встало на прежнее место, позволяя мальчишке проморгаться, прищуриться, но не почувствовать, а увидеть, наконец, нависшую над ним клеть — передвигаться здесь получилось бы только ползком, да и передвигаться-то оказалось особо некуда, потому что со всех остальных сторон его обхватывали точно такие же сетки, намертво перегородившие все обманчивые пути и к свободе, и к оставленным снаружи гнилым изнутри надеждам.
Неподалеку что-то грузно гудело, монотонно гремело, отбивая чем-то тяжелым один и тот же повторяющийся ритм, слышались голоса и шлепки обтянутых резиной неторопливых подошв. Лязгали запущенные машины, скрипело бесконечное правящее железо, подвывали проводки запущенных активаторов — не потому что те, кто здесь работали, пили из них, а потому что подопытные, которых оставляли на подольше, частенько вымаливали кружку-другую приводящей в чувства воды. В чанах и ревигаторах промышленного назначения — радиоактивную воду можно ведь было использовать и иначе — плескалась заправленная химическая жидкость, стонали прочие пойманные, прокаженные, запихнутые в точно такие же клетки и пока что не различаемые слабыми глазами едва-едва дышащего Четырнадцатого.
Не понимая, что с ним произошло, как он здесь оказался, почему его тело движется столь медленно и подолгу не соглашается выполнить самые простые команды, Уинд, уставший тянуть в никуда всё кого-то ищущую да ищущую ладонь, попытался дернуться, перевернуться хотя бы на живот…
Чтобы тут же, напоровшись на решетку следующую, оказавшуюся гораздо ближе, чем показывало предательское зрение, отшатнуться, с воющим стоном чувствуя, как кожу вновь и вновь рассекают зверские мокрые раны, покрашенные в приевшийся красный цвет.
Следом за болью — зычной и жестокой — пожаловал и кашель: хриплый, ломающий кости, выбивающий застревающие крохи кислорода, пугающий и отупляющий, длящийся до тех пор, пока сознание не справилось, не сумело кое-как понять — кто-то, кто был чересчур рядом, чересчур близко, откуда-то и для чего-то на него смотрел. Кто-то смеялся, улыбался, о чём-то говорил, подбадривал омерзительным слащавым голоском, стучал какой-то дрянью по вибрирующим железным прутьям, в то время как кто-то другой, кого Феникс не видел тоже, но, по крайней мере, узнавал по успокаивающему запаху да разбередившимся занывшим импульсам, тоже попытался вскричать, дозваться:
— Малыш! Успокойся, слышишь?! Прекрати так дергаться, пока не изранил себя всего! Просто успокойся, полежи немного тихо и попытайся прийти в себя! Малыш…! Да посмотри же ты на меня! — голос, несмотря на то, что старался кричать, не решался говорить громко, голос таился где-то совсем-совсем неподалеку, и Четырнадцатый, тычась, будто народившийся слепой звереныш, пополз, испуганно ежась всем беспомощным слабым тельцем, по издаваемым тем звукам, стоически игнорируя внедряемую в клетки ломающую боль.
Добравшись до остановившего тупика, уперся в стенку клетки, царапнул по острым прутьям ладонями, поскребся, сбито заскулил…
И вдруг ощутил, как совсем другие пальцы, вынырнувшие из-за той стороны перегородки, потянулись к нему, огладили, аккуратно и осторожно, вопреки жрущему их колотью, оплелись — насколько могли далеко — вокруг перехваченных запястий, удерживая крепко, приятно-болезненно, знакомо; один только Джек Пот, странный причудливый человек с опасными выгоревшими глазами, умел дарить ему её, эту пугающую, пьяную, всем нутром желаемую сладостно-истомную боль.
— Дже… к… — голос не слушался, сбивался, кашлял, хрипел. Глаза, отчаянно желающие увидеть до дрожи нужное лицо, через силу напряглись, выхватили глаза другие — искаженно-желтые, холодные, загнанные, но всё еще…
Всё еще…
— Я здесь, малыш… Я здесь. Не бойся, я держу тебя. Я никуда от тебя не денусь, понял? Я здесь, я с тобой, я же обещал…
Он действительно был здесь, рядом, всего лишь по ту сторону решетки, которую никак не получалось преодолеть, находясь так близко и одновременно так чертовски далеко, что пальцы хватались, трогали, переплетались, а сердце нарывало, кровилось, сходило с ума, подстегнутое жестоким уверением дурацкого вычислительного мозга: им ни за что, никогда больше не очутиться по одну сторону, никогда не порвать проклятого железа…
Никогда…
Не…
Спастись.
— Как мы здесь… почему мы… здесь… что… произошло… как… как же…
— Я не знаю, мальчик. Они накачали нас с тобой транквилизаторами и притащили, как видишь, сюда… — угрюмо пробормотал отведший взгляд Пот. — Куда — я не имею понятия и сам: я не видел, ни где нас проносили, ни в какую степь вели, ни что при этом вытворяли… К сожалению, должен признать, что это отнюдь не то место, откуда так легко получится… выбраться. Если получится… вообще.
Феникс понимал и не понимал, помнил и не помнил, в отчаянном сумасшествии пытаясь сопоставить бьющиеся в голове картинки и даты, просроченное, утекшее сквозь пальцы время и все их глупые, бессмысленные действия, пока глаза его вдруг повторно не намокли, не распахнулись, а губы не скривились в несчастном, избитом, готовом разрыдаться и проклясть ваксово-клоунском оскале.
— Почему?! — плюя на то, что шумы вокруг как будто сделались тише, привлеченные его пробуждением, закричал он, в отчаянии высвобождая обхваченные руки да изо всех сил наваливаясь на крепкую удерживающую перегородку. — Почему ты увязался за мной следом?! Зачем ты… набросился на того человека…? Зачем ты всё это… сделал…?! Если бы не это… если бы ты остался стоять в стороне, то ты бы… тебя бы они не… ты был сейчас в безо…
— Я был бы сейчас последним уродским ублюдком, который позволил тебя забрать и отправил на верную смерть одного. Да, признаю, я не смог ничем существенным помочь и, возможно, частично всё это дерьмо усугубил, но, по крайней мере, ты сейчас здесь не один, и я не один, и… мы просто вместе, малыш. Я ведь уже говорил, что не дам тебе больше взваливать на себя то, что ты взваливать не должен.
Уинд, наотрез не желающий воспринимать, что такое этот дурной на всю голову кретин говорит, с задушенным воплем от того отшатнулся. Шмыгнул, пытаясь не разреветься, носом, чувствуя, что всё бесполезно, что его вот-вот сорвет, что он устроит постыднейший детский припадок в этой проклятой клетке, в которой всё отчетливее да отчетливее начинало разить протухшими кошмарными яйцами и наложенной сверху безымянной гнильцой. Не соображая уже больше ничего, скребя и самого себя, и ломающий ногти пол, согнулся, раскашлявшись, пополам, безуспешно попытался спрятать за ладонями полившиеся из набухших глазных желез слезы, хрипло-хрипло и бито-бито прорыдал:
— Но я… я не хочу… не хочу я… чтобы ты… т-ты из-за меня… чтобы с тобой… чтобы они тебя…
Едкий приторный запах, еще только-только заставляющий кашлять да кривиться, а потом раз — и за единый разрыв остановившейся секунды окутавший всё огромное, пугающее эхом да затихшими голосами помещение, они уловили оба и сразу, а в следующий миг, не оставляя времени ни прикрыться, ни придумать, что делать или чего не делать, извиваясь плотными желтоватыми клубами, из открытых настенных шлюзов потек ужасающий удушливый газ, с концами отрезавший и звуки, и голоса, и чужие крики — всё, кроме настойчиво забивающегося в ноздри, рот и поры убивающего присутствия.
Газ полз, газ, шевеля длинной уродливой шеей, тянулся от клетки к клетке. Газ, обнажая прячущегося развеселого пересмешника, отчего-то теперь уже пах не яйцами и тухлятиной, а нежной пыльцовой бахромой, заставляющей бессильно дернувшиеся губы разъехаться в спятившей улыбке, а сердце, запаянное в умирающую грудь, трепетать, трепетать, столь блаженно, пропади оно всё пропадом, трепетать!