Мужчина, бессильно кусающий губы, украдкой поглядывающий по сторонам, но всё никак не находящий и не находящий лазейки, посредством которой можно было бы попробовать улизнуть, пытался ненароком касаться, мужчина всеми доступными ему способами изворачивался так, чтобы пересечься глазами, но чертов мальчишка, будто выключенная от питания неживая кукла, оставался глух, продолжая молчаливо отсчитывать босыми ступнями уходящие вспять ледяные ступени.
Прочие скорые смертники — где-то залысевшие, где-то до стылой жути худощавые, со впавшими глазами и вытаращенными обезумевшими лицами — не гнушались между собой переговариваться, не гнушались стонать, скулить, выть, кричать и бросаться на стены, друг на друга, на сопровождающих процессию охранников…
И всё равно в итоге оказывались возвращенными в проклятый нерушимый строй, ползущий туда, куда ползти до болезненной истомы ни одному из них не хотелось.
— Малыш… эй, малыш… посмотришь ты на меня или нет? — под шумок тихим полушепотом позвал Джек, наклоняясь так, чтобы хотя бы вскользь мазнуть взглядом по запрятанному под длинную челку и сбившиеся белые космы лицу. Аккуратно, пока никто в их сторону не смотрел, тронул птенца за руку, провел по той кончиками пальцев, попытался сомкнуть в ладони ладонь, но напоролся лишь на слегка да быстро приподнятую и тут же вновь опущенную обратно голову. — Изрядно мы с тобой влипли, ага? Прямо-таки с разгону уселись задницами в наложенное специально по наши души дерьмо. И как теперь будем из этого выбираться? — хоть внутри и было до омерзения паскудно, руки тряслись, шаг становился сухим и железным, а сердце в панике громыхало в висках, он тем не менее пытался делать вид, будто ни-чер-та у них не случилось, будто всё так, как и должно быть, будто они просто могут взять, развернуться, передумать и без лишних вопросов отсюда удрать — не потому что сошел с ума, а потому что надеялся встряхнуть всё глубже и глубже уходящего ко дну замкнувшегося ребенка…
В то время как в существование любого намека на пресловутый выход, способный их отсюда выпустить да позволить об испытанном ночном — за окнами, стало быть, и впрямь где-то там плескалась злополучная тенистая ночь — кошмаре позабыть, с каждой преодоленной перекладиной верилось меньше и меньше.
Феникс, не попытавшийся даже притвориться, что среагировал, что вообще рад его слышать и идти настолько рядом, что от смазанных да беглых касаний болезненно опаляло кожу, со следующие одиннадцать ступеней молчал — только кривился и, слизывая с каемки рта набравшуюся кровь, с отвращением сглатывал то, что из него же и вышло, обратно в самого себя. Затем, когда под ногами нарисовался небольшой площадочный пролет, вяло дернул плечом и, всё так же не смотря в сторону сникшего Пота, одними губами, перекрученными с остывающим бесцветным голосом, проговорил:
— Я не думаю, будто отсюда есть какой-нибудь… выход. Вернее, я знаю, что его… нет.
— И что это за поганый у тебя настрой? — мрачнея, злостно проговорил Джек, сжимая мальчишескую руку так, чтобы не сломать, конечно — хоть и сломать, надо признать, до чертиков хотелось, — но принести осязаемую боль. Помолчав, не добившись никакой реакции, кроме сморщенной мордахи да бестолково прикушенных губ, сжалился, сбавил хватку и, помешкав, спросил то единственное, что не оставляло в покое с того самого момента, как их выудили из сраных клеток, отправив покорять лежащий десятками этажей выше приближающийся гранд финал: — Нет — так нет, и черт с ним. Помечтать-то я могу, по крайней мере? И вот еще что… Скажи-ка мне, пока нам предоставили такую возможность, что там… произошло? Что это за паршивый старикашка, который глазел на тебя так, будто одним взглядом пытался и облизать, и изнасиловать, и заодно сожрать? Убил бы эту мразь собственными руками, если бы смог достать… Откуда эта скотина да чудный праотец пресвятой науки в одном особенно мерзком лице знает тебя?
Уинд, от вопроса его заметно вздрогнувший, точно повторно ударенный электрической статикой, немного — и вроде бы абсолютно безвольно — сбавил ход, отчего Джеку пришлось осторожно приобнять того за плечи да подтолкнуть в спину, чтобы никто не успел приметить еще одно потенциальное слабое звено, задерживающее их чертову парадную прогулку. Похранив тишину — тишина эта мужчине до стылого воя не нравилась, потому что прежде мальчик с ним так себя не вёл, а сейчас походил на какого угодно подменыша, но только не на самого себя, — поднял вдруг глаза — ужасающе пустые и красные — и, прошлепав тонкими изодранными губами, изогнувшимися в не менее изодранной улыбке, хрипло пробормотал:
— Он… док-тор… — по слогам, наползающим друг на друга да отгрызающим друг у друга же хвосты, выговорил он, глядя словно бы на Джека, а на самом деле совершеннейше насквозь. — Доктор, он… доб-рый… Он так… говорит. Всем-всем-всем… говорит. И… по-мо-га-ет. Это он тоже… говорит. Однажды под красной луной доктор встретил… маленького… мальчика, который был рыжим, почти как та самая… луна, а потом стал… белым, как сама… смерть. Доктор увидел его и… решил проэкспериментировать на нем своё… изобретение. Он сказал, что мальчик страшно болен, мальчик почти что неизлечим, и единственный способ спастись… от… ужасной… болезни — это принять от него новую руку и новый… глаз. Взамен того, который от него когда-то от… отня… ли. Мальчик, стоя перед лицом большой крематорной печки… испуганный мальчик, но… слишком глупый… к сожалению, поверил… ему; возможно, потому, что выбора у него не было, да и идти ему тоже было… некуда — кругом ведь творилась война. Изобретение, чего мальчик совсем… не ждал… прижилось, только вот потребовало за право быть и… остаться с… ним… слишком много чужой… живой… крови. Мальчику не понравилось это, мальчику не понравилось… там, мальчик не хотел отбирать ничью кровь и мальчик… мальчик сбежал… или, возможно, его просто выпустили за непригодностью… он не знает… не помнит… сам. Понимаешь, Джек, — это, последнее, было сказано уже совсем другим голосом: не разбитым, не дробящимся, а жестким, твердым и, что самое страшное, вполне самого себя осознающим, по-клоунски смеющимся, саркастическим, едким… Опять и опять больным. В красных глазах, разделивших агонический цвет ровно напополам, проявилась, приподняв змеиную голову, прокаженная осмысленная смиренность, уколовшая задохнувшегося Пота под сведенные угарным удушьем ребра. — Они уверяют, будто все на свете дороги рано или поздно приведут идущего обратно к его истокам. Это очень грустно, это, как мне всегда думалось, немножечко несправедливо, особенно, если идущий не хочет никуда возвращаться, но поспорить с этим утверждением, кажется, всё же нельзя.
Джек, и не хотящий на спятившего мальца, с какого-то черта решившего поведать ему свою историю именно сейчас, когда он ничего не мог сделать, смотреть, и вместе с тем не могущий и секунды прожить без того, чтобы не выцепить всклоченной седой макушки и не убедиться, что с тем пока всё в порядке и он всё еще здесь, рядом, никуда не девается и остается с ним, сцепил от бессилия зубы, с трудом подавив лезущее из груди черношкурое бешенство: наблюдать за тем, как глупый птенец продолжал вывернуто да наизнанку улыбаться, пока лицо его перекашивала дичайшая, едва ли сполна представляемая мужчиной боль, было тем больше невыносимо, чем меньше ступенек у них оставалось впереди.
— И что же случится с этим мальчиком тогда, когда не знающие жалости дороги приведут его к оставленной колыбели…? — вылинявшим мертвым голосом спросил он, полупрозрачно вглядываясь в подернутые ржавой пленкой, отведенные в сторону, с концами прекратившие его узнавать да помнить глаза. — Он выживет, повстречает кого-нибудь, кто поможет ему спастись, захочет отомстить, или…?
— М-м-м… — Четырнадцатый чуть запрокинул голову, оголил белые — во всяком случае, куда белее, чем у того же Пота — зубы, рисуя не то одуревший звериный оскал, не то новую пошатнувшуюся улыбку. — Так не совсем честно. Это слишком сложный вопрос, Джек. Но, наверное… наверное, мальчик не захочет мстить, да и вряд ли на его пути отыщется тот, кто сумеет его оттуда зачем-нибудь… вытащить… К чему бы это вообще, правда…? Добрый же доктор будет рад, так сильно рад увидеть потерянного было мальчика, что, обняв его за плечи, обязательно приведет в такую же добрую лабораторию, из которой тот — я имею в виду тот «тот», которым он после старой доброй операции стал — когда-то и вышел. А потом…