Договорить он не успел; сторожевая тварь, идущая во главе их небольшого инквизиционного отряда, позывом закашлявшего помехами рупора отдала команду остановиться, не двигаться с места и ждать, следом за чем впавшие в полоумие перепуганные люди заволновались, обдали рокотом нарастающих, теряющих самообладание голосов, до которых, кажется, как никогда ясно стало доходить, что путь они прокладывали последний, билета назад не сулил никто, и пусть и загаженный да зараженный, но всё еще такой живой, такой прекрасный кислород они, скорее всего, вдыхали здесь и сейчас в свой ужасающий прощальный раз.
Скотозагонная площадка, на которой их остановили, одернули, будто безмозглую свинарную дрянь, была настолько узенькой, меленькой и попросту крохотной, что собравшиеся, вынужденные вплотную друг к другу прильнуть — путь назад им моментально отрезали, выстроив за спиной блокаду из нескольких охранников, обнаживших токовые палочки, — едва не разрывались по швам, спрессованные потной и липкой, кричащей да кишащей животной давкой, что пыталась сломать кости, заползала по обнажившимся нервам в кровь, заставляла неволей хотеть проблеваться, когда по коже елозили чужие — сухие или влажные, помочившиеся — гениталии, ягодицы, груди, губы и животы, напоминающие на привкус забившихся в ноздри гнилых опарышей…
Затем же некто, кого отсюда не было видно, но кто смотрел на них как на ладони, презрительно кривя уродский обрюзгший рот, зажег одним нажатием громыхнувшего рычага просверленные в потолке прожектора, ударив по потерявшим видимость глазам обескуражившим и болезненно-белым измывающимся светом.
Всеобщий обезумелый гвалт от этой треклятой выходки усилился, вполз в уши нарывающим взрывом, довел до помешательства и пропущенной сквозь пальцы способности трезво сориентироваться; понимание того, где и для чего они находились, резко ушло, рассудок покачнулся, мозг расплавился и впаялся в черепную коробку, почти-почти уговорив обхватить голову трясущимися руками да жалобно согнуться пополам в тщедушной попытке от всего этого гребаного ада заслониться.
Джек уже практически сделал это, Джек практически подчинился, вверяясь тому, чем давно страдали все вокруг него, когда рядом, воткнув между животом да грудиной остановивший невидимый штык, с презрительным рыком прогрохотали створки открывшихся железных дверей, пискнул сенсор отключенной сигнализации, зашумел выбравшийся наружу невыносимо-кипяченый пар и чей-то неживой голос, льющийся оттуда же, откуда продолжал и продолжал лупить ненавистный свет, сонно проговорил:
— У нас всё готово! Можете их запускать.
Джек, не успевший ни очнуться, ни запихать на дно желудка поднявшуюся по пищеводу просмоленную рвоту, почувствовал, как некая безликая мразь, до того себя потерявшая, чтобы поверить, будто впереди будет хоть сколько-то лучше, нетерпеливо и раздраженно толкнула его в спину, как живая толчея, взволнованно завозившись, навалилась, подкосила ноги, заставила насильно, практически не перебирая конечностями, тронуться навстречу несчастной дожидающейся двери, откуда всё лилась и лилась выжигающая белая светлынь…
— Потом, я думаю, мальчик тот просто… умрет. Пш-ш-ш — и всё; смерть — она ведь далеко не такая долгая, трагичная да слезливая, как они о ней почему-то говорят… — уже там, на грани и страшном переступленном пороге, прошелестел рядом с перекосившимся Джеком неживой голос втекшего внутрь тоскливого Четырнадцатого, а затем голодные створки, облученные тихим сиянием обманчиво ласковых желтоватых ламп, поглотили новую порцию прибывшего корма, с остервенелым скрежетом захлопнув за тем запертую на шифрованный замок мортуарную дверь.
☣☣☣
— У доктора всегда был при себе запас того, что он называл «развлечениями», — пусто произнес Феникс, всё так же глядя сквозь Джека, словно тот успел невесть когда сдохнуть и вернуться на прежнее место копирующим, но не совсем плотным призраком, на белую инкубационную стену. Голос его был низок и непривычно хрипуч, глаза — в белене и заслонившем расширившийся зрачок тумане. Стены, на которые мальчик неотрывно смотрел, отливали похожим на его волосы стерильным хромом, моментами слепящим замученные глаза, а решетки, понатыканные попросту везде, стояли, вероятнее всего, за просто так, по одной лишь старой памяти или привычке — никто из тех, кого забрала в мертвую лабораторию несчастливица-судьба, уже и не пытался никуда из той деться, оставаясь покорно сидеть в приютившем углу да, раскачиваясь, дожидаться пронумерованного выхода на бис.
Подопытных, точно овец на мясной забой, сгрудили в очередное маленькое помещеньице, этакую издевательскую тесную подсобочку, разбив на несколько именных группок; доктор, направляя своего молодого помощника, по очереди выбирал из каждой толпы одного-двух человек и на время уходил, растворялся в своих пробирках да кровавых уколах, доносясь до пытающихся оглохнуть ушей надрывными воплями мучимых в иной комнате игрушек.
Джек с Уиндом, выигравшие себе немного просторного места — потому что почти всех остальных из их группы уже успели увести, — сидели чуть поодаль от других, притиснувшись боком к боку да привалившись спинами к стене; только если мальчик, оказавшись настолько малодушным — хотя Джек ведь знал, что нет, — чтобы смириться и принять, не видел смысла сопротивляться или шевелить застывшими под костяшкой мозгами, обернувшись запрограммированной на покорность собакой, то взгляд мужчины отчаянно метался от стенки к стенке, от одной связки чипов, насаженных на панели считывающего управления, к другой, вотще пытаясь ухватиться за малейший лучик к упущенной из виду надежде выкарабкаться да спастись.
— Обычно, если настроение его было особенно хорошим, он позволял своему новому пациенту выбрать развлечение самому, — продолжал — так спокойно, будто речь шла о выборе обеда или какой-нибудь сраной одежды — бормотать Четырнадцатый, выглаживающий себе разбитые коленки да всё покачивающийся вперед-назад, вперед-назад. — Правда, чаще всего пациенты его выбирали совсем не то, чего он от них ждал, и тогда доктор расстраивался. А когда он расстраивался, то начинал вживлять в глупое человеческое мясо что-нибудь… странное.
— «Странное»…? — прохладно, но вполне охотливо отозвался Джек: то, что творилось с мальчишкой, ему не нравилось, только ни помочь, ни что-либо исправить он при всём своём желании не мог, а разговоры, пусть и самые болезненно-гнилостные, отвлекали, запрещая задумываться о том кошмарном, что творилось через одну или две разделяющих с веселящимся белохалатником стены. — Это, к примеру, что…?
— Ну… что-то навроде ржавых гвоздей, от которых случится столбняк или… или что-нибудь похуже. Или какого-нибудь вируса, которого он еще не успел испробовать на других: с вирусом ему интереснее всего, там пациента можно посадить в стеклянную банку и наблюдать до тех пор, пока тот не издохнет. Или вот, скажем… имплантата. Только не простого, а с обязательной подковыркой; вместе с внедренным протезом к пациенту переходили те или иные знания, воспоминания, которых он сам никогда не проживал, а еще он мог приобрести устрашающую силу и даже добиться того, чтобы его забрали в город, сделав таким вот черным обмундированным солдатом из тех, которые станут загонять в подготовленные соты свалочных крыс и добывать для своего господина всё новых и новых испытуемых… выродков, но для этого…
— Для этого что, малыш…?
— Для этого приходилось пройти несколько… тестов, он называл это так. Например, тем самым имплантатом, который тебе внедрили, перебить целую комнату обнаженных и беззащитных людей… детей… кого угодно… перебить… Выкупаться в их крови, налакаться их крови, в этой же самой крови принести доктору вечную верную присягу, чтобы он забрал тебя и сделал одним из… своих.
— И тот мальчик, о котором ты мне рассказывал… Он смог сделать так, как от него хотели…? — тихо, насквозь прокусывая губы глазными клыками, спросил Джек, хоть ведь и заранее знал этот чертов предсказуемый ответ.
Птенчик всё так же спокойно качнул головой, лишь на один короткий миг с каплей ненависти, не укрывшейся от внимательного желтого взгляда, покосившись на зажатую в кулак левую руку.