— Вот это поворот! Прекрасно! Превосходно! Просто восхитительно, божественно, достойно высочайших аплодисментов, удивительный вы мой трехзначный номер! Это лучшая комедия, лучшая драма, самая лучшая роль из тех, что мне довелось увидеть или прочитать за всю свою долгую скучную жизнь! Для того, кто добровольно предлагает мне оказать услугу, у меня всегда отыщутся некоторые оригинальные… м-м-м… льготы. — Гребаный лысеющий карлик, должный доставать вытянувшемуся в полный рост Джеку где-нибудь — в лучшем случае — до локтя, по щуплости почти такой же заморенный и скелетоподобный, как и несчастный седой пацан, взволнованно переступил с одной ножонки на другую, огладил сморщенными дрожащими пальцами подбородок, на котором, если верить вошедшему в привычку жесту, росла когда-то давным-давно вылинявшая теперь борода. Улыбнувшись от уха до уха — губы его при этом треснули и закровоточили, слишком уж тонкими да сухими были, — продемонстрировал успевшие начать подгнивать темные золоченые — разумеется, тоже из заменителя, потому как натуральное золото в их ненатуральном больном мирке уже с добрую сотню лет как перевелось — коронки и, указав взмахом тщедушной ручонки куда-то вправо, заниженным до ломающегося верезга голосом проговорил: — Веди мальчика туда. К той комнате, которая виднеется отсюда из-за угла. Но только смотри, никаких шуточек! Не послушаешься — и сам пожалеешь, и мальчишку пожалеть с три дорога заставишь.
Джек, скривившись, едва подавив на мгновение просквозившее на физиономии желание плюнуть чертовому выродку в морду, внутренне передернулся, впервые ощутив, насколько холодно же в этом треклятом склепе на самом деле было. Стараясь держать себя в руках и не сходить с той опасной, ведущей над пропастью тропинки, которую сам же для себя в вящем безвыборье избрал, поднялся, прихрамывая на правую сторону, на ноги, тускло поглядел на низкорослого старикашку сверху вниз и, дав себе зарок смотреть только на мальчишку, хотя на самом деле и ни черта не смотреть, потому что делать это было больно и страшно, подошел к тому, склонился и, невесомо проведя ребром ладони по залитой кровью щеке, одним резким рывком вздернул измотанную тушку, крепко удерживая за выворачиваемую из сустава дохлую руку.
— Пойдем-ка. Делай, что я тебе говорю, и не брыкайся, мелкий. Сам ведь понимаешь, что лучше это буду я, чем он.
Птенец — оторопелый, всё еще плохо соображающий, с распахнутыми глазами и безвольно приоткрытым ртом, откуда текла и текла пугающая красная мразнота — первый шаг худо-бедно сделал, на первом шаге подчинился, прошлепал, позволил себя протащить, а после, будто приняв, наконец, что происходящее — не очередной привидевшийся сон, который можно досмотреть и проснуться, нырнув в приручившие теплые лапы, резко уперся свободной ладонью мужчине в грудь, оттолкнул того, запнулся, остановился. Подняв взгляд — кишащий зародышами готовой вот-вот проклюнуться звериной ненависти, прошивающего ужаса и ментального рвотного душка, — провыл, обнажая молочные, никогда никого по-настоящему не кусавшие щенячьи клыки:
— Пусти… Пусти меня, ты! Пусти, скотина! Сука… Сволочь… Чертов… проклятый… пре… преда… тель…
— Ты же слышал, малыш, что я не могу этого сделать. Никуда тебя отпустить, в смысле, — серея, чернея, теряя в сошедшем лице, потому что это уродское обвинение на уродскую «п» садануло по печени и почкам, прорвав критический запасной кровавый бурдюк, выхрипел Джек, сжимая пальцы на мальчишеской конечности так, чтобы раз и навсегда прекратить волноваться — сломает он её или нет. — Брось эти игры. Ты ведь уже большой мальчик и должен прекрасно понимать, что иногда человек должен сделать то, что он должен. Поэтому прекрати вести себя, как распоследний святой идиот, и…
Мальчишка, не дав ему договорить — каждое новое произнесенное слово убивало двойным патроном сразу обоих, поэтому Джек, чтобы честно, молча да искренне, был ему очень и очень за это благодарен, — снова дернулся, едва не растрескал себе на известковые сколы чересчур прытко выгнувшуюся спину, а потом взял и…
Заорал.
Заорал оглушительно-громко — чертов доктор подобрался, растерянно попятился, пока его шавки деланно отвернулись, привычно притворяясь, будто вокруг не сотворенная их же тварностью преисподняя, а чудный да райский цветущий сад, случайно затопленный заместо дождя проедающей желтой кислотой, — злостно, безнадежно яростно и раздирающе опустело, так, будто ему с разгона засадили под сердечные створки кинжал, и вместе с этим ором практически тут же, умудрившись каким-то непостижимым хреном вырвать вроде бы железно удерживаемую ручонку, набросился на не ожидавшего подобного порыва Пота. Меньше чем за пару отсчитанных до взрыва секунд подпрыгнул, навалился, впился тому ногтями в плечи, вонзился разрывающим до мяса укусом в горло, ударил коленом во вполне прочувствовавший занывший живот, заставляя оступиться, ненадолго сдать оборону и, словно пропащему трусу, роль которого он здесь и играл, вжаться лопатками в не вовремя подвернувшуюся стену; проклятая ситуация с проклятой пользуемой лежанкой и неверно оцененными позициями повторилась, только теперь намного-много хуже, чем в первый не задавшийся раз. Под ухом — потому что зубы всё пытались и пытались отыскать да перегрызть нужную артерию, действуя серьезно, без всяких шуток, трюков или уловок — послышалось ревущее, рычащее, ледяное и проклинающее, до глубины растоптанной детской души обиженное:
— Ублюдок! Ты всего лишь очередной поганый ублюдок, Джек Пот! Такой же, как и они… все! Паршивое вероломное ничтожество, готовое наврать и продаться за кучу помойного дерьма! А я ведь считал… я правда считал, что ты… ты и я… мы могли бы… что у меня… наконец… хоть кто-то… поя… появил… ся… и я больше… больше совсем не… один…
Он, казалось, готовился вот-вот поддаться пожирающему изнутри Четырнадцатому монстру, отдать себя на растерзание жадной слюнявой твари и с концами сойти с ума, когда взгляд его вдруг — всего на какое-то тщедушное неполноценное мимолетие — пересекся со взглядом Джека, умудрившимся там, на самой-самой глубине, сберечь слишком больную, слишком пугающую уверенность в том, что всё делает правильно, всё делает как надо, не собираясь ни подводить, ни оставлять, ни нарушать даденного однажды слова…
Затем же, скрючившись в три погибели да выблевав из раскрывшегося, отцепившегося от мужской шеи рта грязный кровавый сгусток, мальчишка широко-широко распахнул вновь прояснившиеся голубичные глазищи да, взвыв продырявленной картечью псиной, грохнулся с руганью на пол и, еще неестественнее согнувшись, ударом беспощадно пнувшей ноги отлетел к стене, распластываясь под той потрепанным беспомощным мешком — удары Джека, и окутанного разыгравшимся под шкурой черным бешенством, и четко осознающего, что иначе этого идиота не угомонить, оказались куда весомее, куда болезненнее, куда пригоднее для того, чтобы сломать да покалечить и без того держащееся на обрывающемся волоске тело.
— Болванище… да что же ты настолько-то тупой, черт тебя подери… — сквозь зубы, чувствуя себя донельзя мерзко, мутно, отвратительно и виновато, прошипел прикусывающий язык, чтобы не натворить чего-нибудь еще, Пот, краем глаза покашиваясь на сраного обдолбанного доктора, который, явно не зная, радоваться ему или же носиться с подпаленной задницей, аккуратно вышагивал вдоль противоположной стеночки, то протягивая навстречу трясущуюся за мальчишку руку, то, наоборот, быстро втягивая ту обратно, точно боясь, что неконтролируемый психопатище в лице смуглого громилы потеряет к несчастному ребенку интерес да обратит внимание непосредственно на него.
Впрочем, вопреки этим своим ничтожным страхам, белый залысевший козел, помявшись, умудрился — когда всё затихло, мелкий остался лежать, подобрав колени, на полу, а Джек застыл в нерешительности, не зная, что предпринять дальше и как заканчивающееся время растянуть — подать голос, просаженным попискивающим лаем вымасливаясь: