Ничего, кроме слепого дешевого блефа — единственного, на что хватало его власти да сил, — и того, что люди, пусть и успевшие превратиться в тупую скотину, всё еще — где-то непостижимо далеко — оставались людьми, имеющими при себе несколько слабостей да непреднамеренных ожиданий, чтобы кто-нибудь на их голые места надавил и заставил проделать роковой уличающий шаг.
Только вот пауза между ним и заткнувшимся, точно назло не открывающим рта стариком затягивалась, сердце обливалось толченой снежной ртутью, ладони потели, пальцы купались в пролитой задыхающимся мальчишкой крови, а сраный докторишка, таращась выбивающимся из-под складчатого лба долгим тяжелым взглядом, не отвечал, не сдвигался с места, будто прямо здесь и прямо сейчас так некстати порешив оборвать в этой паскудной реальности подошедшее к точке пунктира существование.
— Черт возьми, не молчи! Скажи хоть что-нибудь! Скажи, что тебе наплевать или не наплевать, слышишь меня?! Скажи что угодно, но не смей делать вид, будто с тобой говорит никчемное пустое место! — зверея, шалея, переступая грань той истерики, в которую ни в коем случае нельзя было вляпываться, потребовал, срываясь на лязгающий паникующий вопль, Джек. — Если тебе наплевать на этого мальчишку — то и хорошо, и дьявол с ним, но так мне об этом и скажи! Скажи мне, и я выковыряю ему этот чертов глаз и оторву проклятую руку, чтобы хотя бы сдохнуть он мог свободным от навязанного вами всеми дерьма!
— И тебя совсем не волнует, что после того, как ты это сделаешь, ты умрешь тоже…? — прохрипел доктор, отирая о стерильную тряпку такие крохотные, такие нелепые, такие ужасающие в своей поступи взмокшие ладони. — Что никто никого не пощадит и тебя на месте расстреляют, потому что во мне осталось слишком мало сил, чтобы после всего сказанного захотеть с тобой — с кем-либо из вас, кроме моего драгоценного Четырнадцатого… — трехзначный номер, играться собственными руками?
— Да в каком месте меня «не волнует»?! Ты совсем из ума выжил, старый хрен?! Разуй глаза и попытайся пошевелить мозгами, сделай милость! — губы его, еще только что разрывающиеся под гнетом загнанного в смертельный угол волчьего оскала, вновь потянулись углами вверх, преображая темное, мрачное, рассекающееся по швам лицо с налитыми кровью полопавшимися сосудами до граничащего с необратимым безумием полоумия. — Кто закапал тебе в башку эту дребедень?! Конечно, я хочу выжить и хочу сохранить жизнь этому ребенку, но как будто это возможно в том мире, который вы для нас выстроили, чертовы лживые убийцы! Неужели ты всерьез веришь, что мы настолько идиоты, чтобы не понимать, для чего вы перетащили нас в свои паршивые соты и для чего мы вам вообще нужны, хотя, точнее будет сказать, нихера-не-нужны?! Я хочу жить, я до вопля хочу остаться на этой сраной загаженной планете и еще немного пожить, но если тебе уж так необходимо, чтобы я выбрал, то хорошо, вот он тебе, твой выбор: я с бо́льшим удовольствием предпочту сдохнуть, защищая то, что хочу защитить по собственной прихоти, чем слечь от твоих иголок, таблеток, пуль или куска отравленной жратвы, кинутой как какой-нибудь дворняге! Поэтому, если тебе усралось, убивай нас обоих сразу, убивай на здоровье, добивай, сколько влезет, раздирай на куски, жги, но того, что я сумел хоть что-то сделать так, как хотелось мне, а не тебе, ты изменить не сможешь!
Феникс, уловивший, как трясущиеся, но теперь уже куда более решительные пальцы, оцарапав половинку щеки и слипшуюся от крови редрую бровь, надавали с двух сторон на напрягшееся глазное яблоко, впервые ощутившееся настолько хрупким и хлипким, что сделалось до припадка страшно, попытался руки, за которые продолжал умоляюще цепляться, содрать, поранить, оттолкнуть прочь, только вот практически тут же оказался безжалостно остановлен: та рука, что придерживала его под горлом, нажала в несколько раз сильнее, намекая, что еще хотя бы одно нерасторопное своевольное движение — и она передавит ему к чертовой матери кадык, да заставляя мальчишку, вскинувшегося в потянутом позвоночнике, распахнуть рот и ломанно, надрывно, но совершенно беззвучно завопить, снова и снова хватаясь непослушными кистями за чужую конечность — ни царапать, ни драть он её уже больше не пытался, а всего лишь, глубже и глубже погружаясь на засасывающее дно, бессильно держал, ища выпрашиваемой защиты у того, кто временно заменил собой очередного багрового палача.
— Я вижу, что он тебе отчего-то… успел стать… дорог. Возможно, даже дороже, чем… мне…? Неужели же ты и впрямь сможешь лишить жизни того, ради кого лишаешь той и… себя?
Джек, разбитыми осколками смотрящий в глаза такого же разбитого старика, не помедлил с ответом ни на секунду, только потом, гораздо позже уже узнав, что в действительности совсем тому не…
Солгал.
— Смогу, — холодно и спокойно ответил он. — Если это последнее, что нам останется сделать, то я с большей радостью убью его своими собственными руками, чем отпущу и позволю слечь в одну могилу с тобой.
Добрый доктор, белый доктор, грустный маленький человечек, увлекшийся чересчур непоплечной игрой, почему-то больше не вызывал ни страха, ни ненависти, ни ужаса, ни омерзения. Наверное, всего лишь легкое паутинное презрение. Наверное, странную и болезненную тоску гнедой с блеклым да трупным подпалом масти. Наверное, даже по-своему жалость, пусть и сплошь такую, которая не смогла бы ни согреть, ни укрыть, ни успокоить…
С этой же чертовой жалостью старик, безвольно захлопнувший рот, шумно выдохнул, повесил ременные плетья рук и, так смешно да нелепо, будто был заведенным карусельным клоуном на погоревшей цирковой арене, запутавшись вдруг в полах показавшегося слишком длинным для него халата, оступился, отходя на шаг, второй, третий, пятый и седьмой, пока не прижался всеми битыми лохмотьями к молчаливой противоположной стене, не опустил, обдав бьющегося в агонии седого мальчишку последним прощальным взглядом, лицо и, отведя затушенный взгляд, не сказал — так громко, чтобы услышали не только они трое, а все, кто вообще находился здесь:
— Если таково ваше желание… если это то, чего вы оба хотите, номер Четырнадцать, номер… да нет же… нет… Мальчик и… его ручной доберман. Всего лишь мальчик и его большая, злая, верная и добрая собака… Если вы уверены в своём выборе и верите, что сможете отыскать шанс на спасение — уходите. Просто уходите отсюда, пока я не передумал, пока вас не стало слишком поздно и слишком бессмысленно отпускать: мои люди не тронут вас, но те, что находятся за дверьми этой комнаты, слушаться меня не станут. Они подчиняются совсем другим приказам, и если вам не повезет нарваться на кого-нибудь из них… Но, думаю, окончание этой сказки вы придумаете и сами. Поэтому уходите, пока я даю вам такой шанс, мальчик и его доберман. Бегите прочь с моих старых уродливых глаз… Просто, прошу вас, бегите.
========== Chapter 9. Lumen ==========
И не сообразуйтесь с веком сим,
но преобразуйтесь обновлением ума вашего,
чтобы вам познавать,
что есть воля Божия,
благая, угодная и
совершенная.
Рим. 12, 2.
Они бежали — бежал Джек, обжигая о зарешеченные пластины израненные босые стопы, таща на руках доведенного почти до беспамятства измученного мальчишку — по бесконечным коридорам, бесконечным белым лабиринтам, где потолки порой то уносились немыслимо далеко наверх, то вдруг так же резко спадали вниз, заставляя вжимать в плечи голову и переходить на разбивающийся на осколки ползок, в то время как в лицо да в спину ударяли выхлопные струи горячего влажного стима из переживших завершившиеся века списанных паровых машин, разило удушливой вонью дизельных двигателей, дребезжало под опаляющим пятки полом — там, за сомнительно прочной железной прослойкой, работало и коптило моторное сердце оживающих на глазах серокаменных сот.
Под беззащитные обгорелые подошвы то и дело попадались замасленные скользкие лужи пролитой черноты; камеры наблюдения, дающие о себе знать на каждом отрезке из приблизительной сотни метров, перемигивались тихими да красными ионными вспышками. Галогенные лампы, то дающие трескающийся сбой, то врубающиеся на полную мощность, до слез ослепляли, а птенец, добитый и стараниями перегнувшего палку Пота, и вернувшимся из детства непринятым кошмаром, продолжал болтаться в руках тщетно дозывающегося мужчины безвольным болванчиком, наотрез отказываясь включаться и помогать: нести Джек его совсем не возражал, но понимал, что если бы мальчишка зашевелил собственными ногами, то передвигались бы они куда как быстрее.