Но.
— Джек… Дже… к… Джек…
Ни говорить, ни смотреть ему в глаза до истерики не хотелось — он же был здесь старшим, он отвечал и за него, и за себя, он не доглядел, не придумал, поверил, будто вся эта брехня сойдет им с рук, всё испортил и загнал на верную гибель, — а мелкий, будто назло, цеплялся, мелкий дергал его за ладонь, сжимал пальцы, скулил, подвывал, пытался брыкаться да отпихивать, черт знает зачем норовя выбраться из поглотившей могилки ниши.
— Чего тебе? Время сейчас подходящее разве что для того, чтобы признаваться в любви или в грехах, мальчик. Ничего иного я, уж извини, не оценю. Мало верится, что ты готов поведать о своих ко мне пылких чувствах, поэтому…
— Оно… оно не уходит никуда почему-то… — глотая слова, совсем не слушая весь тот бред, который нёс, болезненно скалясь, накрытый потемками Джек, пробормотал, запинаясь, седой, отчаянно лягаясь острыми, но слабыми коленками. — Эта штука в моей голове всё еще… утверждает, что мы находимся в правильном… месте. Что где-то здесь… где-то здесь есть то, что поможет нам сбежать, и мы еще даже успеваем, мы еще можем… понимаешь… мы… — на середине фразы, больше походящей на бессмысленное мычание отбившегося от матери теленка, он вдруг замолк, побледнел, вытянулся. Приподнявшись так, чтобы если и не отпрянуть, то хотя бы выглянуть из-за плеча закрывающего видимость мужчины, мазнул по пространству обожженными глазами, побегал туда и сюда, а потом вот запнулся, споткнулся, смятенно уставился на одну из тех стенок, которая отсюда виднелась, опаляя капельку отличающимся от всего остального теплом. — Это… это, кажется, оно… Джек…
— «Оно»…? — озлобленно да чуть непонимающе переспросил Пот, которому хотелось сказать — а на самом деле прокричать так, чтобы со сраных стенок посыпалась сраная пыль, — что он больше ни-хе-ра обо всём этом дерьме слушать не станет, что пошло бы оно к черту — то, что там сигналило и орало в глупой белобрысой черепушке, — что хватит, что пора смириться и заглянуть правде в уродские, да, но единственно поджидающие их глаза, и всё же… Всё же он, не находя сил начертить придвигающийся заупокойный крест, отпрянул от вяло возящегося птенца, отполз, отпустил, позволяя с горем пополам подняться на ноги и, едва не валясь обратно — потому что газ добирался, первыми зелеными спрутами заползая во вдыхающий нос, — отправиться туда, где у того в очередной бестолковый раз что-то горело, тянуло, скреблось. — Не знаю, что ты пытаешься отыскать, малой. Всё, что вижу я, это гребаная пустота и какой-то хренов гребаный… парус… Какой нам толк от сраного паруса? В гробу я его видал, так что я всё еще не…
Сказал он это мрачно, тёмно, убито, с предвестником залегшего под нижними веками обречения, а мордаха мелкого тощика при этом согласия с ним не выразила от слова совсем: мальчишка, позабыв и про отравляющий газ, и про то, что по коридору нагнеталось да гремело, рванулся к чертовой парусной штуковине так, будто увидел спустившегося воплоти Бога, подпрыгнул, ухватился за тяжелый да грязный занавес, стягивая тот вниз, поднимая тучу прогорклой пыли, кашляя, кашляя, бесконечно чихая и кашляя, но, по неведомой Джеку причине…
Светясь.
— Да неужели же ты не понимаешь?! — зачарованно и взволнованно, трясясь каждой своей косточкой, вскричал он, представляясь вконец тронувшимся из-за необходимости принимать дышащий в загривок печальный проигрыш. — Это же парус! Солнечный, господи-боже-мой, парус! Такой, который летать умеет! Ими же сто лет никто не пользовался, они такими редкими стали, а вот… вот…
Джек, поднявшийся и поторопившийся за Четырнадцатым следом, чтобы хотя бы оставаться рядом, когда судный час пробьет, прикрывая ладонями рот да нос, хмуро покачал головой, окинул скептическим взглядом и самого ребенка, и эту его бестолковую конструкцию и, вяло да кисло поморщившись, без всякого энтузиазма сказал:
— Ты уж извини, что сбрасываю тебя с небес на землю, но, боюсь, мальчик мой, что радуешься ты рано и зазря. Во-первых, ни ты, ни я с этой хренотенью управляться не умеем. А во-вторых, даже если ты снова попытаешься меня поразить, то… ты правильно его назвал. «Солнечный», дорогой мой. Сраный солнечный парус. Который кушает, чтобы летать, то самое солнышко, которого в нашем с тобой загаженном мирке больше нет и никогда уже, подозреваю, не будет. Оттого ими и пользоваться прекратили, как ты верно подметил; теперь каждая такая машина — не более чем кусок бесполезного раритетного хлама.
Чем дольше он говорил, тем острее ощущал какой-то неразумный, старательно ускользающий от понимания подвох, никак при этом не находя сил разобраться, в чём именно тот крылся; мальчишка же, который, судя по всему, не трудился слушать, ловко подпрыгнув да зацепившись руками за борта гулко покачнувшегося небесного суденышка, юрким змеенышем заполз на палубу и, оставаясь пребывать на четвереньках, чтобы ненароком не оступиться и не свалиться, чокнутой пьяной жестикуляцией призывал последовать его примеру.
Джек в это всё не верил.
Ни в то, что у них что-либо может получиться, ни в то, что это не очередная из гиблых птенцовых затей, ни даже в то, что происходящее оставалось чертовой реальностью, а не выкидышем шаткого свихнувшегося воображения. Не верил и верить при любом раскладе не собирался, но, относительно трезво признавая, что терять клинически нечего, подчинился, позволил чокнутому мальчишке за себя решить, повести, нарисовать новую лунатичную тропку: подошел к паруснику, ухватился за борт, согнулся в локтях и со второй попытки забрался по плоской и вертикальной стенке наверх, кубарем грохнувшись на перекошенную жестяную палубу.
Кое-как, по седоголовому трафарету поднявшись на четвереньки — твердо стоять на выпрямленных ногах здесь не получалось в силу резко соскальзывающего вправо срезанного угла, — приподнялся, прополз взад и вперед, внимательно щуря глаза, но ничего даже близко похожего на рулевое колесо или панель управления не отыскал. Всё, что перед ними наблюдалось — это сама лодка, спящий плазменный парус да заделанные железными люками отсеки двигателя, рассказывающие о своём существовании двумя оцинкованными трубками, ведущими сквозь пол да наверх, а больше…
Больше не было ни-че-го.
Отзвук шума, несущего стройный рокот приближающихся шагов — твари ведь не торопились, твари свято верили, что никуда им двоим отсюда не деться, — пробивался через рыдающие красные сирены, лупил по ушам, сплетался с газом, что, распыляясь по каждому участочку пожранного пространства, добирался уже и сюда, стелясь густой зеленой мразнотой вокруг локтей, ладоней, грудин, колен.
— И что, черт подери, ты предлагаешь делать теперь?! — Вой становился невыносимым, поэтому, чтобы достучаться до мечущегося рядышком мальчишки, приходилось надрывать глотку и во весь голос кричать. — Сюда-то мы забрались, хорошо, но что дальше?! Торчать здесь, как двум идиотам, и ждать, когда они придут по наши с тобой душонки да используют их как хренову мишень, изрешетив до последней дырки?! Таков был твой план, птичка Феникс?!
— Я… не знаю… Не знаю я, понимаешь?! Я что-нибудь придумаю, я обязательно сейчас что-нибудь придумаю, ты только ухватись на всякий случай за что-нибудь, пожалуйста, и не отпускай, ладно? Просто ухватись, просто… побудь со мной, пока… пока я… что-нибудь… как-нибудь…
Уинд походил на душевнобольного: ползал из угла в угол, слеп, бился лбом да щеками о корабельные боковины, спотыкался, поскальзывался, падал, снова поднимался и снова принимался метаться туда-сюда, туда-сюда. Чтобы слушать его такого — растрепанного не только на тело, но и на шальной округлившийся взгляд, — надо было быть душевнобольным тоже…
И, наверное, Джек как раз таковым и являлся, потому как, не став больше ни о чём спрашивать, оставив всё своё — при себе, послушно подполз к несчастной мачте да, оплетя ту крепко стиснувшимися пальцами, с силой приложился раскалывающимся кипяченым лбом к остужающей металлической поверхности…