Сделав, что ни странно, это абсолютно вовремя и ни разу не зря, потому как уже в следующий момент чертов именованный Четырнадцатый, завопив так, будто ему всадили в печень разрывающую шальную пулю, дошел до крайней точки и, извинившись перед застывшим Потом, шандарахнул левой больной конечностью по носовому отсеку судна с сюрпризом, разбивая хрустнувшее отшибленное мясо на заискрившие неживые частички и, что страшнее, хлынувшую во все стороны, остающуюся живее всех живых…
Кровь.
— Что ты творишь?! Ты что, последние мозги потерял?! Какого хрена ты решил заняться прямо на моих глазах нанесением себе этих гребаных изувечий?! Самоубиться захотел, идиотище?! Я тебя сейчас сам убью, если не прекратишь немедленно это вытво…
К тому, что его постоянно кто-нибудь перебивал, затыкая рот тем или иным насмехающимся выкрутасом, Джек уже привык, так что на судно, подавшее вдруг сомнительные признаки сомнительной жизни, загудевшее изнутри чем-то нехорошим и хорошим одновременно, зевающим, сонно втягивающим разбегающийся коллайдерный свет, он не обиделся. Более того, из всех доступных эмоций, которыми пока еще можно было попытаться насладиться, испытал не что-то, а сплошь нездоровую радость оттого, что успел столь предусмотрительно последовать птенцовому совету да оплестись вокруг этой гребаной мачты, потому как лодчонку чем дальше, тем больше начинало неприлично…
Трясти.
Мальчишка же, зараженный и заражающий какой-то ненормальной, дичайшей, аморальной даже удачей, следующей за ним да приходящей на выручку всякий раз, когда верилось, что всё, вот и пожаловала доигравшаяся казнь и заупокойные поминки, ненадолго замер, с некоторым изумлением, точно пытаясь осмыслить, что такое только что произошло и как это вообще сработало, поглазел на собственную руку, капающую и капающую мокрой краснотой на серый железный пол…
После чего, не став ни кричать, ни вопить, ни вообще не издавать ни звука, приложив все те внушительные да впечатляющие жизненные ресурсы, которые в нём оставались, ударил по дурацкой парусной штуковине снова, на что та, пошатнувшись ощутимее, загудела, засвистела, задрожала, будто была самой настоящей животной скотиной, готовящейся к долгожданному свободному забегу…
Это всё было ничего, это было даже хорошо, ярко, жарко, с забившимся под ключицами воскрешенным трупиком пернатой надежды, только вот где-то там же птенец, верный ублюдочному монстру, копошащемуся в его голове, а потому на глазах теряющий крохи утекающего да вытекающего рассудка, взвыл, заскулил, подобрал под себя ноги, обдал Джека жалобной перековерканной улыбкой да, зажмурив глаза, впился зубами и ногтями правых пальцев в чертово запястье левой руки, забрызгивая новой порцией хлынувшей крови собственное тело, пол и попавшего под капли опешившего мужчину куда раньше, чем тот успел собраться, очнуться и понять, что произошло.
Мальчишка скулил, мальчишка плакал, мальчишка, кажется, был на грани подступившего да обхватившего за плечи обморока, но упорно продолжал ковыряться в отрываемом мясе, пробиваясь всё глубже да глубже до имплантированных подставных истоков — до тех пор, пока Джек, с горем пополам пришедший в себя, не схватил того за волосы и, грызясь болью да заедающим страхом, не приложил башкой о звякнувшую мачтовину, пробивая до кучи еще и разбитый всмятку бледный-бледный лоб.
— Что ты делаешь?! Что, мать твою, ты делаешь?! Немедленно прекращай эту чертовщину, слышишь?! Хватит! Либо ты остановишься сам, либо, клянусь, я на месте тебя, раз уж тебе так неймется, на куски разорву, малолетний же ты придурок!
Что из того, что случилось дальше, было правдой, а что — лишь плодом его поехавшего крышей рассудка, он уже не знал, но точно помнил, что в этой больной, чокнутой, ни разу не смешной клоунаде были губы: кошмарные мальчишеские губы, измазанные в крови и прослойках отшелушивающейся кожи, что неминуемо растягивались, смеялись, ухмылялись, ползли незнакомым звериным оскалом наверх. Были первые солдаты, открывшие заблокированную с этой стороны дверь, переступившие порог, вломившиеся в помещение, но теряющие внимание и скорость из-за слишком тусклого света, утопившегося в расползшемся повсюду дыму. Был Феникс, сумевший улизнуть из его хватки, отбившийся, отстранившийся, вернувшийся к изголовью судна, вскинувший порванную руку, отодравший от той болтающийся на соплях пласт плохо натянутой красной кожи, зажавший истекающее соком запястье правой кистью, надавивший, снова взвывший, до корней и вен себя вспоровший. А еще…
Еще почему-то был галогенный круг.
Вроде бы совсем ненастоящий, иллюзорный, обманывающий, а с другой стороны — настоящее некуда; круг этот появился над мальчишеским запястьем, вырвался наружу из его глубин, выкупался в крови, раскинулся маленьким миниатюрным солнцем — Джек знал, Джек был одним из тех, кто успел застать, кто видел, кто запомнил, пока над землёй не растянулась вечная смоговая отрава. В кругу этом — бесконечные мириады мигающих, бегающих, перемещающихся, перекликающихся друг с другом кнопок, рычажков, световых фибр: треклятая панель такого же треклятого управления от треклятого летучего судна, которого то так опрометчиво, а на самом деле ни хрена, оказалось псевдо-лишено.
Дальше были трясущиеся птичьи пальцы, нажимающие на кнопки, подолгу не попадающие, переключающие тумблеры и вилки, куда-то тыкающие, сливающиеся с губами, что всё просили потерпеть, подождать, кричали, что всё будет хорошо, что всё у них теперь получится и вообще ему, Джеку, в самую пору ухватиться бы обратно за мачту да крепко-крепко ту держать.
Внизу, вокруг, где-то теперь уже совершенно вовне, надрывали глотки незадачливые солдатики, взявшие их под прицел, не понимающие пока — а может, наоборот, потому и так нервничали, так мешкали, так терялись, будто маленькие, нагадившие под себя детишки, — что расстановки и позиции переменились, что происходило нечто из ряда вон странное, небывалое, готовящееся в какой-то там извращенной осмысленности взорваться и взорвать. Парусник, еще только-только представляющий из себя мертвый кусок мертвого холодного сплава, завибрировал, залился болезненно-ярким белым светом, просачивающимся откуда-то, где гудели, просыпались, ревели пожранным топливом реагирующие на мальчишку и его запаянную кощунственную игрушку немыслимо заброшенные двигатели.
Свет этот, дробясь да разбиваясь на лучи, рос, усиливался, плотнел, окутывал их вместе со всей мачтой да двумя запрокинутыми головами, пока не прянул вдруг во все разом стороны, пока не прошелся по отшатнувшимся черным солдатам, пока, сложившись в верную треугольную фигуру, не сделался недостающей парусиной, что, будто поймав под себя поток ударившего тугого ветра, надулась, наполнилась, нетерпеливо и готово затрепетала.
Огромное судно, неуклюжее судно, тяжелое для слишком крутых маневров судно, покачнувшись с боку на бок так, что Джек едва не свалился за борт, перевесившись за тот соскользнувшими ногами, ненамного оторвалось от пола, шандарахнуло носом в качающий газовую отраву чан, протащилось над землей с несколько гулких метров, поднимая пыль да отпугивая ошалело застывших сторожевых псов, да, взревев в конце всех концов накалившимся пламенем плазменных турбин, под оглушающий крик Феникса, которому держаться было нечем, поэтому Поту пришлось отлипать и кое-как подгребать того под себя, опять и опять зажимая сверху так, чтобы мальчишка смог пользоваться спасающей рукой, ринулось к броне черного окна, вонзаясь в то всем полыхающим корпусом.
Ударилось один раз, отскочило, оставив за собой рвущую опасную трещину, ударилось во второй; где-то там до Джека и Феникса донеслись оглушительные раскаты первых выстрелов, пули просвистели пока не рядом, но уже достаточно близко, судно пошло на таран в третий раз…
И, раздробившись звоном, лязгом, пущенными битыми осколками, часть из которых прошлась по голым телам, оставив длинные кровоточащие полосы, выбило проклятую преграду торжествующей взрывной волной, пропуская в затхлое помещение спертый и отравленный, но всё же несоизмеримо свежий да живой воздух озлобленного издыхающего мира.
— Ле… летим…! — уже там, далеко за окнами, за выстрелами, за чертой одинаковых серых этажей, пытающихся их подбить и украсть зародившийся шанс на бесценное спасение, расслышал под собой Джек, и хотящий ответить, хотящий этого невозможного удивительного мальчишку крепко-крепко стиснуть да поцеловать, но не могущий сделать ничего, кроме как теснее навалиться на бьющегося возле груди ребенка да понадежнее того собой заслонить. — Мы… мы летим, Джек! Мы по-настоящему… летим! Летим к этой чертовой украденной… свободе!