— Азиза! — щеря крепкие желтые зубенки в передергивающей улыбке, бойко ответила подобранная на трущобных задворках девочка: маленькая, не доросшая и до лет десяти, она обладала упругой темно-шоколадной кожей, поблескивающей в пятнах высушиваемой ветром испарины, гардениево-синими глазами, почти полностью лысой головой с одним только завитым черным-черным чубчиком на макушке и пухлым заниженным тельцем, поверх которого болталось пестрое серо-лиловое платьице, дотягивающее драным подолом до исцарапанных в кровь шишковатых коленок. — Я ведь уже говорила!
— Азиза. Верно. Извини, что не запомнил с первого раза, хорошо? Просто имя у тебя необычное, вот мне и понадобилось переспросить. Так ты, получается, где-то здесь живешь, Азиза? — от той намасленной мягкости, с которой проклятущий мальчишка обращался с этим отродьем — ради его присутствия он даже парус заставил лететь настолько медленно да плавно, что они едва перемещались с места на место, и отродье, прячущее за зубастой улыбкой паскудный звериный оскал, преспокойно держалось одной лапой за мачту или за ногу самого мальчишки, что доводило до точки взрывного кипения, — Джеку, с трудом удерживающемуся, чтобы не схватить нежеланную обузу и не сбросить ту вниз, хотелось проблеваться: чертов гастролирующий цирк редкостных патологических уродцев, которым они с отпетым рвением становились, до матерного воя коробил, а мелкому вот было клинически на всего его проблемы — их проблемы, если уж на то пошло — наплевать.
Джек по сути своей являлся тем еще собственником да одержимым ревнивцем, о котором птенчик, проведший с ним в изоляции несколько жалких замкнутых дней, пока не догадывался, хотя, как искренне верил сам мужчина, догадаться мог бы: он прямо здесь и прямо сейчас наглядно ревновал, оголял скрипящие зубы, матерился, демонстративно отворачивался от мелкого подобранного говна, каждый раз одергивал зарвавшегося мальчишку, с какого-то хера ударившегося в отталкивающую нездоровую ласку, будто был не нормальным парнишкой, а запрятанной под мужское тело трепетной да робкой мамашей, в то время как проклятущая сучка, старательно прячущая своё истинное лицо, той однозначно не заслуживала.
Джек был уверен, Джек задницей и каждой ноющей кишкой чуял, что скотина эта принесет им столько проблем, сколько им и не снилось с тех пор, как они сбежали из доброй докторской лаборатории и даже, наверное, до. Джеку хватало лишь мельком заглянуть той в глаза, чтобы просечь мерзостный одержимый огонек, соображающий на их счёт тот или иной паскудский план, но донести этого до птенца при всём старании не мог: попытался разок, попытался другой, нарвался на отменное непрошибаемое нежелание слушать и понимать, а потому теперь просто да обиженно молчал, искоса посматривая на прицепившуюся к его парнишке черную бестию.
Мало того, что безмозглый недокормыш, поставив вопрос настолько ультимативно, что возразить по-настоящему не получилось, протащил эту падаль на их и только их корабль. Мало того, что рисковал их шкурами затем, чтобы выцепить её из преследующих когтей, вмешавшись и в чужую жизнь, и в чужие сложившиеся отношения, и вообще в то, что их никак не должно было касаться. Мало того, что, окончательно поехав отшибленной головенкой, позволил прицепившейся девке уговорить себя остановиться в загаженной вонючей деревеньке, чертовом обоссанном болоте, где та, мол, проживала. Мало того, что собрался покинуть судно да оставить то в гребаном одиночестве, самонадеянно отмахнувшись, что без него то всё равно никуда не полетит, поражая воистину утопической наивностью, так теперь еще, и без того наворотив идущих под откос дел, покладисто трепался с облезшей пухлой крысой, соображающей куда глубже, старше да быстрее, чем приписывал отражающийся на хитрой морде прожитый младенческий возраст.
Антипатия же мужчины, ничего скрывать и не пытающегося, девчонкой заметилась сразу — потому что глаз был намётан и потому что она всё это делала специально да назло, очень и очень хорошо зная, какой хочет добиться реакции, — и та, жмурясь под изредка проходящейся по волосам птенцовой ладонью, продолжала исподтишка посылать звереющему Поту смеющиеся косые взгляды да отточенные обезьяньи гримасы, тут же ныряя мальчишке за ногу да за спину, как будто непоколебимо верила, что новоявленный недородитель, которого она имела тупость себе выкопать, пойдет против того, кого знал получше да подольше, и тварюгу эту во что бы то ни стало защитит.
— Ага. Живу. Я в этой деревне родилась и так в ней и живу. У нас все в ней остаются. Уходить, говорят, нельзя — иначе духи найдут и покарают, что родные истоки предал. Мой дом даже можно отсюда увидеть, — девчонка, состроив горделивую мину, покрутилась возле тощего бледного бедра и, покусав на большом пальце ноготь, указала на ленту тянущегося внизу пыльного раздолбленного шляха, с обеих сторон усыпанного разваливающегося вида неважнецкими домишками. — Вон там, смотри! Он самый большой на дороге и вообще самый большой в нашем поселке! От родителей мне достался.
— «Достался»…? — с очередным подторможенным приступом странноватой разбитой рассеянности, ни разу на него не похожей, переспросил прищурившийся в обозначенную даль мальчишка, слепо разглядывая пока не особо подробную, темную да перекошенную махину. — Значит, они уже всё, родители твои…? Ну… нет их… в живых, получается…? Прости, если вдруг не в своё дело встреваю.
Девчонка на миг помрачнела — искренне или нет, у Джека понять так и не вышло, — потыкала пальцами в покрытое синяками птенцовое бедро, погрызлась сама с собой, полупилась в покачивающийся серый пол. Чуть после, наигранно бодро вскинув шоколадную физиономию да припухший горбоватый нос, покачала головой, без прежней улетучившейся бравады признаваясь:
— Ага, они «всё уже». Померли недавно. Вернее, не совсем померли, а… ты же знаешь, как это бывает, да? — Знал там что-то мальчишка или нет — сказать он не успел, потому как Азиза, шустро сменив грусть на неунывающую веселость, с не укрывшимся от мужского внимания самодовольством отчеканила: — Зато теперь у меня есть целый собственный дом. Огромный пустой дом, в котором я полноправная хозяйка, вот так. Я сама могу решать, кого приводить в гости, сама думаю, что мне есть, когда спать, что делать, а чего не делать — это совсем не так плохо, знаешь, Феникс? Поэтому… поэтому я приглашаю тебя к себе: я накормлю тебя вкусным горячим обедом и уложу поспать в теплую и мягкую кровать, обещаю. И вообще нам будет очень-очень весело — у нас по вечерам иногда играют музыку, так что нам с тобой может повезти её даже услышать! И… и… соглашайся же, ну! Честно-честно, что здорово будет! Других детей в нашей деревне нет, поэтому у меня как будто бы есть друзья, но как будто бы и нет, а ты мне по возрасту больше всех остальных подходишь.
Мальчик, спасибо ему хоть на этом, с распростертыми объятиями принимать это её до отупения выгодное предложение не поспешил: нахмурился, перевел замаранный кровью взгляд сначала на неё, затем — на бесящегося рядом Джека, собственнически обхватывающего крепкой смуглой рукой за талию. Кажется, в какой-то мере до него дошло, что приглашали строго его одного, что Джек во всём этом не учитывался и всячески игнорировался, и…
И сука эта чертова тоже о невовременном озарении просекла, в связи с чем, молниеносно сменив продемонстрированную расчетливость на добродушную непросвещенность, до тошноты елейным голоском запела уже иную песню — еще более вшивую, низкосортную да лживую:
— Я дам и тебе, и этому твоему Джеку много-много еды! У меня правда её много! Вы и с собой взять сможете, если захотите улетать дальше, и у меня наесться до отвала! И одежды я вам тоже приличной дам, у меня от родителей ведь осталось! Фениксу подойдет то, что мать носила, а Джеку — одежда отца. Думаю, им будет совсем не жалко, к чему им она теперь, когда от них только кости остались? Вы же совсем голыми ходите, стыдно должно быть, даже у нас люди так делать давно прекратили: некрасиво девочкам свои пиписьки показывать, если вы оба мальчики! Так хоть прикроетесь и как нормальные выглядеть станете. У меня много всего, а девать некуда, потому что уже год… два… где-то вот так одна живу.