— Что слышал? — чуть растерянно — обратились к нему слишком неожиданно, — но воодушевленно и радостно — практически там же выяснилось, что радовался он зазря — отозвался Джек.
— Крик. Кто-то как будто звал на помощь. Совсем только что.
Пот, в их изгадившихся отношениях единственно виноватый — головой ведь прекрасно понимал, что делать того, что сделал, не должен был, или уж должен был, но попытаться подступиться мог бы иначе, дабы не травмировать и не настраивать против себя определенно девственного ребенка, — а всё равно как последний дурак обиженный, прищурил глаза, раздраженно дернул плечом, с яснее ясного прозвучавшим недовольством выговаривая, что:
— Звал себе и звал, нам-то какое дело? То-то ты не знаешь, что здесь каждый второй орет да куда-нибудь кого-нибудь так или иначе зовет… Что, неужто предлагаешь бросить всё и нестись сломя голову на помощь? Имей в виду, дорогуша, что я подобного поведения не оценю.
— Если верить тому, что я услышал, это был детский голос. Что, если там какой-нибудь ребенок в беде, и что, если ему никто, кроме нас, помочь не сможет? Тебе что, и на это тоже наплевать?
— Абсолютно. В беде — и в беде, нам-то с тобой какая разница? Когда нам было паршиво — никто на помощь не спешил, так что запомни ты уже наконец, что каждый сам за себя, болван. О каких детях ты мелешь, когда сам ребенок, и мне за тобой точно так же нужно смотреть, чтобы не наломал еще больших дров, а? — Джек был непреклонен, настойчив, обижен, ревнив, зол и никаких лишних да посторонних крысят опекать не собирался. — Если хочешь кому-нибудь помочь — помоги лучше мне; у меня из-за твоей черствости болит всё, что болеть может, а ребенка этого пусть себе на здоровье режут, насилуют и жрут. Мне глубоко наплевать, да. Единственный, о ком я согласен заботиться, это ты, а с остальным, пожалуйста, даже не вздумай заикаться. Ты еще слишком мал, чтобы мы с тобой играли во взрослую семью и тащили на борт каких-то там чертовых левых детей. Я о них печься не буду. И тебе, милый мой, не позволю.
Уинд, чувствующий, как о задницу настойчиво трется вновь поднятый колом посторонний член, готовый, кажется, повторять первую незадавшуюся попытку, открыл было рот, желая и предупредить, чтобы больше не смел, и оспорить всё, что эгоистичная смугломордая скотина наплела, но сказать — не сказал ничего, грубо заткнутый ударом ветра, прошелестевшего над поверженными кронами и мертвой землей да донесшего крик уже куда более настойчивый, куда более осязаемый, отчаянный и близкий:
— Помо… гите… мне…! Помогите! Пожалуйста! Кто-нибудь! Скорее! Помогите… помогите… помогите!
— Теперь-то ты слышал?! Только попробуй сказать, что нет! — Четырнадцатый под мужчиной, скорчившимся в лице, попытался дернуться, выкарабкаться, отползти на нос сбавившего ход судна. Не преуспел, потому что Джек, не на шутку разревновавшийся, не пустил, и, разозленно отдавив тому ногу, окончательно чертов провисший парус остановил, принимаясь что-то яростное горланить о том, чтобы проклятый озабоченный кретин его отпустил, если не хотел оказаться высаженным.
— Я тебе дам «высаженным»! Со мной, дорогой мой, вниз полетишь, и со мной же и останешься: что в этом мире, что в том. Не надейся, что так легко теперь от меня избавишься. И нет. Я ни черта не слышал. Сказал же, что тебе просто померещилось.
— Да хватит уже! — вспылил, ударив его кулаком по внутреннему сгибу хорошенько прочувствовавшего занывшего локтя, несговорчивый мальчишка. — Человек в опасности, мы можем попробовать ему помочь, а ты ведешь себя так, будто…
— Будто что?
— Будто тебе совершенно на всё, что вокруг нас творится, накласть!
Джек, с осклабленным злачным смешком пришпиливший дурацкого шебутного подростка, которому эта хренова свобода, ударившая со всей дури по башке, на пользу явно не пошла, обратно к стеблю гудящей мачты, налег на того сверху так, чтобы не смог ни размахивать руками, ни толково управлять кораблем, и, уткнувшись губами в лохматую макушку, тёмно да сплошь нехорошо в ту прошептал:
— Почему же это «будто»? Ничего не «будто». Не оскорбляй меня так, малой. Мне и есть накласть. Настолько накласть, что ты себе и представить, небось, не способен, светлый ты наш спаситель всея.
— Но мы… мы ведь… если это зависит от нас и если мы можем хоть что-то… сделать, мы же должны… мы обязательно должны…
— Единственный, кто тут что-то кому-то должен, это Господь Бог, сынок. Хотя бы за одно то, что додумался нас таких вот идиотских создать, а потом оставить одних, пустить всё на самотек и ждать, будто из нашего с тобой брата сможет получиться что-нибудь годное, когда мы по природе своей — глина глиной да безмозглое обезьянье дерьмо. Слыхал когда-нибудь версию, что человечество, мол, было вылеплено всякими там разными божьими помощниками из красной да белой глины, потому и шкура у него всегда такой разной была? Вот то-то и оно. А мы с тобой — и ты в особенности — никому ничего не должны. Поэтому закрой-ка свой прелестный маленький ротик, прекрати вырываться и правь нашей замечательной посудиной дальше, пока уже нам самим не понадобилась чья-нибудь помощь, которую я ни за что, предупреждаю сразу, не собираюсь принимать.
Каким-то немыслимым чудом птенчик его как будто не просто услышал, а еще и, что совсем не укладывалось в голове, хотя очень и очень — сильно преждевременно, а посему глубоко напрасно — радовало, понял. Каким-то чудом этот чертов птичий выкормыш почти позволил понадеяться на то, что они преспокойненько минуют копошащиеся внизу мерзопакостные зловонные трущобы, отыщут местечко поуютнее, устроят временный привал, на котором, возможно, мальчишка станет чуть более сговорчивым и его получится на что-нибудь шибко извращенное и до стона необходимое уломать…
Они уже даже возобновили движение, они снова куда-то плыли-тянулись-летели; Джек, безнадежно увязающий с уходящей под воду головой, с чувством покусывал разросшиеся на теплом темечке буйные космы, вылизывал кожу, ластился к мальчишеской голове щекой, жадно и жарко дышал, терся изнывающим болеющим членом о правую худощавую ягодицу, осознавая, что кончить может и так, что трогать ему вполне достаточно, что мальчик в его руках настороженно дрожит, часто-часто дышит, всё очень и очень хорошо чувствует — член его, долго не подающий признаков жизни, тоже вот практически впервые подернулся, среагировал, потянулся узким и тонким отростком наверх, — а потом…
Потом им с какого-то дьявола приспичило вылететь на открытую местность и на местности этой обнаружить не что иное, как злополучную картину повязывания грубыми толстыми веревками такой же злополучной шоколадной девчонки, рыдающей да визжащей в три разодранных горла от лап трёх развязных мужиков.
Потом, всё-таки задарма спасенная — Джековыми руками же и спасенная, потому как мальчишка бросился в толчею первым, мальчишку попытались повязать тоже, и вот тогда у мужчины не осталось иного выбора, кроме как вмешиваться, разбивать, ломать и душить, — у них на палубе появилась эта сраная осатанелая Азиза, смиряться с которой Пот, как бы птенец его ни упрашивал, не собирался и собираться не хотел.
☣☣☣
Место, куда их привела упитанная шоколадная девка, оказалось вовсе никаким не толковым человеческим поселением, никакой — пусть даже безнадежно вымирающей — не деревушкой, а самой что ни на есть дырявистой дырой, из которой бежать бы да не оглядываться, а никак не оставаться.
Дороги, растянутые под босыми, изнывающими, перемолотыми в кровь и мясо ногами, кое-где чавкали протекшими грязевыми разводами, разящими так, что хотелось согнуться и от души проблеваться, а кое-где скрипели да хрустели набросанным на скорую руку камнем, успевшим перетереться в песок; в каменных же промежутках старательно попадалось нечто еще: нечто белое, куда более хрупкое, изредка налипающее на отдергивающуюся подошву выдавленным из челюсти загнивающим…
Зубом.
Человеческим, сколько бы Пот ни старался углядеть в нём иной сакральный смысл, зубом.
К зубу, намертво отпечатавшемуся в сбойнувшем подсознании, хотя Джек искренне верил, что к подобного рода баловству восприимчив не был, прибавились еще две занимательные, поднимающие дыбом шерсть вещицы: чертовы звуки да такие же чертовы взгляды; звуки доносились откуда-то из-за жестяных домовых стенок и напоминали не то вой, не то крик, не то перемежающиеся с диким оргазмирующим экстазом рыдания, а взгляды, не стесняясь, но трусливо да со знанием дела таясь, сопровождали их на протяжении всего проложенного пути — таращились в спину, таращились в глотку, забирались куда-то совсем неприлично под-под-под и, что бесило больше всего, особенным вниманием, разумеется, потчевали неуютно ежащегося белого мальчишку: мелкий однозначно принимался за пожаловавшую в гости редкую экзотику, в то время как сам Джек — крупный, хищный, темный да смуглый — вполне тянул за кого-нибудь относительно своего.