— Тебе не кажется, дорогой мой, что всё здесь как-то слишком… немножечко… странно устроено? — придерживая того за сгиб локтя да склоняясь над мальчишкой так, чтобы коснуться пересушенными губами прохладного на ощупь уха, прохрипел, мысленно посылая недовольно уставившуюся Азизу на хер, мужчина, посильнее да побольнее стискивая на глупой тощей руке горячие пальцы. Вспоминая всё, через что они вместе прошли, он рассчитывал получить хоть сколько-то честный ответ, но идиотский птенец, то ли с концами тронувшийся, то ли попавший под развешенные повсюду хитрые путы да позволивший промыть себе поддавшиеся мозги, только рассеянно качнул головой, всем видом говоря, что… — Нет? В таком случае давай-ка я тебе подскажу. Помогу, что называется, прозреть. Например, ты считаешь, что мы здесь одни, верно? А даже если и не одни, то какие же тут бедные да робкие живут людишки: попрятались по своим домишкам, завидев чужаков, трясутся и ни за что не вылезут, пока чужаки эти не уберутся обратно восвояси? Это всё, дорогой мой, хорошо, да совсем, извини меня, не так.
— В смысле…? — Уинд, поднявший помутневшие да потемневшие глаза, привычная синь в которых сменилась разбавленным серым овсом, и в самом деле выглядел так, словно его хорошенько приложили башкой да всё до послей капли из той выгребли: он не моргал, не хмурился, не выражал никаких эмоций в целом — лишь тупо да разбито смотрел, смотрел и смотрел, пока из еле-еле разлепившихся губ вытекал сплошь незнакомый, сплошь не его голос.
— В смысле, что мы их не видим, да, но они очень и очень хорошо видят нас. Не знаю, замечаешь ли ты это, чувствуешь ли, но, радость моя, они нас с тобой всю дорогу обгладывают: причем если меня воспринимают как некоего… самца-осеменителя для продолжения славного двинутого рода, уж прости, пожалуйста, за подробности, то на тебя, я же кишками чую, лупятся да пускают слюни так, будто ты у нас весь из себя аппетитный мясистый ломоть, неведомым колдовством семенящий на собственных поджаренных ножках.
— Я не…
— Не понимаешь? — Пот осклабился, обнажил глазные клыки, огляделся вокруг и, остро ощутив вбиваемый в спину кол с помаркой нового хренового бессилия, болезненно дернув бестолковую мелюзгу на себя, с разрывающим голову бешенством прошипел: — Изволь. Тогда я объясню так, чтобы понял даже ты. Так вот, прелесть моя, я, по их измышлению, должен трахнуть каждую из имеющихся здесь сучек, собирающихся нарожать от меня чудную массу чудных озлобленных ублюдков, а тебя они планируют сожрать. Это до тебя доходит? Если ты вдруг еще сомневаешься, могу подлить в огонек немного лишнего маслишка: пока ты хлопал ресничками и выслушивал всё, что эта чертова малявка вешала тебе на уши, я успел отыскать у нас под ногами и обглоданные косточки, и дивный человеческий зуб.
— Зуб…? — вот сейчас мелкий, просветлевший в лице, относительно протрезвел взглядом, показал появившийся в том одухотворенный блеск, чуточку сморщился и испуганно затрясся покусанной нижней губой, но…
— Ну да, зуб, — хмыкнула, хитро-хитро щуря проклятущие, всё слишком хорошо понимающие, не оставляющие шанса на победу глазенки, гребаная недобитая Азиза, бесцеремонно перехватившая обдолбанного мальца за израненную левую ладонь. — Если нашел зуб — можешь считать, что тебе очень повезло, Джек. Надо было обязательно его подобрать и взять с собой.
— Да с какого бы, спрашивается, хера? — выть ему, смеяться или хватать мальчишку за глотку да насильно тащить отсюда прочь — если, конечно, им бы позволили это сделать, — Джек уже не знал, но птенца всё равно хорошенько вздернул, чтобы проявил хоть немного инициативы и прекратил позволять почти что на глазах себя ментально — за не ментальное он бы сейчас отвечал совсем-совсем иначе — насиловать. — Он мне задарма не нужен, этот ваш гребаный зуб. Засунь его себе в жопу и…
— С такого, что вы же должны знать, что такое «деньги», правильно? — невозмутимо пропищала маленькая пережравшая дрянь. — У нас нет таких денег, к которым привыкли люди из городов, поэтому нашей валютой давно стали зубы. Самые разные зубы: человеческие, животные, рыбьи… какие только удастся добыть. Вокруг столько покойников, что собрать их, если улыбнется удача, как нечего делать, а мы не привыкли брезговать мертвыми телами только из-за того, что они мертвые. На один человеческий зуб ты смог бы купить себе очень и очень много всего, поэтому глупо было оставлять его там, где ты оставил, но, думаю, смысла возвращаться уже нет — наверняка его подобрал кто-нибудь другой. Что же до того, что за нами наблюдают… Верно. Ты верно всё почувствовал, Джек. У нас мало мужчин, а ты симпатичный, и нет ничего удивительного, что местным женщинам ты приглянулся. Ну а Феникс… Ты же видишь, что у нас все темненькие. Более того, не только в нашем селе, но и на многие мили окрест: не думаю, что здесь отыщется кто-то, кто хоть когда-то видел отличного от нас человека, потому они так и смотрят. Им просто любопытно. И всё. Никакого зла вам здесь никто не желает и чинить не станет. Тем более тогда, когда вы оба находитесь рядом со мной.
— И чем же ты у нас настолько особенная, поведай-ка мне? — прохрипел, походя на огромного озверелого пса, не собирающийся ни на грамм верить или доверять ей Джек.
— Я-то сама по себе — ничем. Совсем. Истинное слово. Но… мой отец, пока оставался жив, был здешним вождем. А отца теперь нет. Так что, можно считать, что и люди эти — тоже мои. Ведь я — их будущий подрастающий вождь. Видишь? Тебе не о чем беспокоиться, Джек. Вместе со мной вы оба под самой надеждой защитой.
Джек, что бы эта чертова папенькина дочка ни болтала, так не считал. Джек хрустел пальцами, пепелил ту озлобленным взглядом, скалился, гримасничал и с больным остервенением дергал идиотского птенца за руку, чтобы тот ненароком от него не отделился и не поддался очередному сумасшествию, но хренова девка, спасибо хоть за это, о прозвучавшем в напряженных тонах разговоре позабыла уже через дюжинную горсть рассыпанных секунд, лучезарно улыбнулась жалко промямлившему в ответ Фениксу, потрепала того по руке да, затянув незнакомую картавящую песню, принялась тыкать в каждую вторую встречающуюся вдоль дороги дребедень, в преувеличенно живописных красках рассказывая, что она такое из себя представляет и для чего вообще здесь нужна.
— Мы не какие-нибудь животные и любим следить за своей гигиеной, поэтому на улицах, как делают в других деревнях, не гадим. У нас есть кувшины для кала и кувшины для мочи — вон они там стоят, такие большие и коричневые, видите? — Выглядела недоношенная малолетка при этом так гордо, будто собственноручно слепила каждую увесистую байду и каждое-каждое утро носилась здесь по улицам с хлыстом наперевес да со вставленными в челюсть прожорливыми звериными клыками, в принудительном порядке заставляя любую встречную шваль пристраивать задницу над этими вонючими урнами, к которым, вот же мразность, тянулись снизу вверх прочные тростниково-палочные лесенки — высота каждой посудины, тщательно прикрытой крышкой, составляла как минимум два добрых широких метра. — Раз в два или три дня кто-то из деревни, специально назначенный на эту работу, погружает их на телегу и отвозит к горам, где сливает всё, что успело собраться, в реку; тем самым у нас совсем не пахнет и живем мы чисто и хорошо. Разве не замечательно?
— Замечательно, конечно… — сплюнув под ноги, ядовито процедил Джек, с отвращением оглядывая валяющихся в загонцах клонированных хряков о трёх, пяти или, что еще лучше, шести ногах, сдыхающих от язвенной гангрены дворовых собак, по которым можно было с чистой совестью пересчитать весь имеющийся подкожный скелет, и подсматривающих в задрапированные оконца уродливых человечков, неприкрыто пускающих на них с мальчишкой жирную желтую слюну. — А то, что вы засираете воду, тогда как этой самой воды остается всё меньше и меньше, вас просто-таки нисколько не волнует…