Он говорил, выбалтывал всё, что ударяло в голову да вертелось на подвешенном горчащем языке, смеялся, скептически хмыкал, наглаживал тощую отогреваемую спину, разметанные по лопаткам спутанные волосы, холодную шею, щеки, руки, лицо и чувствовал, всеми клетками чувствовал, что мальчишка, обернувшийся во слух, настороженно и боязливо хватался за каждое кормящее слово, стискивал то тонкими алчными пальцами, дышал им, нанизывал на нитки распущенных из запястий вен, заплетал в бусы и браслеты, прятал в сердечных кармашках и прижимал к груди, тешась, баюкаясь, с благодарностью принимая, проглатывая, переваривая, веря. Дрожь его, прежде неуемно носящаяся по слабой, хоть и удивительно сильной шкурке, затихала, укладывалась на кожу рассосанными белыми леденчиками, сходила на нет; веко — одно, потому что второе Джек удерживал ладонью, собираясь в самом скором времени сообразить для того худо-бедно сшитую повязку — смеживалось, обретало усталый покой, закрывалось ресничным одеялом, дыхание выравнивалось, выдох за вдохом обращаясь теплым да влажным скомканным сопением…
— А вот ты, спор держу, даже и не догадываешься, мальчик мой, что встречаются еще на свете люди — я сам их когда-то видел и сам с ними говорил, — которые верят, будто во всех этих отбросах, во всех мусорных реках и выгоревших дотла лесах сохранилась страна, где живут ручные слоны — не такие большие, какими бывали раньше, не крупнее размером, чем привычная тебе или мне дворняга, но всё еще натуральные ушастые слоны. Белые-белые, будто козье молоко, с длинным трубочным хоботом и без колен, которыми правит вечно молодой и тоже весь из себя белый Король, владыка двадцати четырех зонтов, как его иногда называют. Почему, хочешь узнать ты? Изволь. С удовольствием тебе расскажу. Всё дело в том, что каждый новый день он открывает новый зонт, и от того, который именно он захочет выбрать, станет зависеть, кому нынче улыбнется несусветная удача, а кого настигнет злораднейший рок — зонтов тех, милый мой, намного больше, чем ты сейчас себе вообразишь: просто, понимаешь ли, в той стране месяцы поделены на двадцать четыре дня, но при этом ни один узор, ни один мотив у нашего Короля никогда не повторяются. Простой люд любит почесать языками, что использованные зонты слоновий господин выбрасывает, пока катается на своих зверях по всему миру, и нет в мире же большего счастья, чем отыскать, узнать да подобрать один такой собственными руками — соломенный ли, рисовый, резиновый, бумажный… И я вот думаю, мальчик мой… Отыскать такой зонтик, конечно же, хорошо, кто бы с этим спорил, но теперь, когда нам с тобой обоим уже нечего терять, когда и податься-то особо некуда, а жить без цели, пусть и самой спятившей, как-то так, как и не жить вовсе… Может, вместо того, чтобы гоняться за волшебными игрушками, лучше попробовать отправиться на поиски само́й обетованной страны, м-м-м…? Только представь себе: ты, я, где-то там нелюбимый да нелюдимый король, с которым нам и пересекаться-то вовсе необязательно, и целое стадо гуляющих по холмам миниатюрных белых слоников… Не жизнь, а сошедшая с книжных страниц забытая сказка, не думаешь, нет…? Если же тебе вдруг не по нраву чудные маленькие слонятки, то есть — я, впрочем, не знаю наверняка, так что, ежели вдруг, пеняй на тех, кто все эти байки выдумал, — например, и страны, в которых когда-то грудился один вечный лёд, и страны, где раньше всё время светило опустившееся до самой земли солнце — хотя, думаю, что там ничего, кроме ожогов да смерти, не осталось, — и страны, где и поныне гуляет один непонятный мокрый туман, но туман такой, знаешь, не как эти все, которые горькие и помойные, а чуточку более… живой, пожалуй…
Джек, улыбаясь уголками шепчущих да выцеловывающих губ, продолжал говорить, говорить, о чём-то несусветном болтать, на ходу придумывать, украшать, что-то и в самом деле припоминать из тех выстаренных историй, которые когда-то давным-давно услышал или прочел, попутно нежно да легковесно выглаживая взлохмаченную белобрысую шевелюру, незаметно устраивая мальчишку так, чтобы уложить у себя на груди, откинуться назад, обнять потеснее, спуститься ладонями на лицо, аккуратно надавливая на будущий зрячий глаз, уговаривая прикрыться, поддаться, спуститься ниже, ниже, еще немножечко-множечко ниже…
Пока мальчик, наконец, не подчинился, не сомкнул отбеленные ранней сединой ресницы, не откинулся ему на грудину и, подтянувшись так, чтобы снова и снова оборотиться в аккуратный да тощий комок, не задремал в его руках, будто в самой надежной на свете родительской люльке, с сонным удивлением встречая такой яркий, такой непривычный, такой первый за жизнь шелестящий слюдяной сон с запахом разлитой по флаконам янтарной масалы да благовонной бамбуковой щепочки, дымящейся под шепотками постоянно ускользающего от свидания, хитро улыбающегося желтоглазого слоновьего Короля.
Комментарий к Chapter 12. Cannibal Corpse
**Нзамби** — на африканских языках банту означает «мелкое божество» или «душа мертвеца»; по одной из версий именно от этого слово произошло всем известное «зомби».
**Шамаш** — бог солнца у вавилонян и ассириян. Имя его писалось идеограммой, обозначавшей: «Владыка дня».
========== Chapter 13. Los Santos Inocentos ==========
В ночь проглянувшей сквозь развесистый сможень однобокой луны, растекшейся по небу жидкой вылинявшей плазмой, Уинд, полагаясь не на ломкие, со скрипом запоминающиеся ощущения или помощь мрачно ошивающегося под дверью Джека, а на собственный, понемногу возвращающий утраченную ясность уцелевший глаз, впервые выбрел из своей норы, куда, отказавшись впускать или выпускаться, забился в тот самый день, когда зрение почти полностью оставило его.
Осторожно, отмеряя один шажок за другим, мальчик побродил на задворках душной грязной комнатенки, привыкая к новой половинчатой обрезанности, к тому, что у всего вокруг теперь случилась строго одна сторона, что мир заканчивался там, где прочерчивалась сердцевина его лба или носа, да и та его часть, которая оставалась болтаться рядом, больше походила на зализанный помехами, теряющий топливное питание поломанный экран. Ощупал, неуверенно приподнимая волнующиеся руки, обступившие неплотным ящиком мутно-рыжие тростниковые стены, хлопья набросанных по углам тряпок, развешанные под потолком верви да бусы, на которых болтались такие редкие и такие ценные крошащиеся ракушки — что такое «ракушка» и откуда она бралась, Феникс примерно знал, однажды уже такую видел, трогал, на всегдашнее всегда запомнил, — завесы рыболовных сетей, путающихся под ногами, ложащихся в узлы и вообще непонятно, кого должных поймать, если в отравленных реках вот уже с добрую сотню лет не водилось ничего, что не чадило бы просачивающимся через поры да жабры чешуйчатым токсином.
Темнота между тем возвращалась, набрасывалась, налипала, выталкивала случившийся просвет, била с размаху в спину, ставила то и дело выползающие из-за размытых преград подножки, а голова ныла, подкруживалась, шумела и болела от долгой замкнутой неподвижности и поселившегося в завернувшихся кишках голода — Джек каждый истошный день исправно приносил черт знает где добытые куски жирной и хорошо прожаренной мясной пищи, пахнущей черным костром, измазывался с ног до головы в собранной копоти, мелькал порезанными смуглыми руками и осунувшимся потрепанным видом, посредством которого лучше всяких слов признавался, что отдавал всё, что у него было, нашкодившему ему. Джек даже пытался очистить шатающую хижину воду, сооружал, подолгу с теми возясь, сшитые из ситца да песка фильтры, отыскивал в подвальных закромах доставшегося задарма домишки подплесневелые, но пригодные в пищу жестяные консервы, вспарывал металлическими осколками и ломающимися ножами, время от времени притаскивал нечто, смутно напоминающее пахнущий землей картофельный батат, который старательно отмачивал в горячей воде да там же и разрезал на ломти, там же и кипятил, там замешивал с порцией зарезанного мяса, оборачивая в аппетитно дышащий наваристый суп, только Уинд…