— Зачем же ты ушла от твоего источника и бросила этих браминов?
— Судьба… Я расскажу тебе и это. Я жила в чудном мире высоких умственных и душевных наслаждений, силу, красоту и прелесть которых нельзя описать языком смертных. Я была уже жрицей… Мне оставалась одна ступень, одна ступень к познанию высшего блага, когда… Однажды старейший из браминов, глава и основатель горного монастыря, собрав братию и призвав меня, объявил, что я должна вернуться в проклятый, грубый, невежественный мир… что он ошибся и мне не суждено достигнуть блаженства, что я еще на долгие годы должна окунуться в мирскую грязь, умереть, переродиться, исполнить весь цикл предопределенного и тогда лишь вернуться к источнику… Так нужно. Я покорилась. Мы долго молились в тот день, а на утро… Наутро в монастырь вступил небольшой конный отряд сипаев под командою офицера-англичанина. С ним был тот, в бунгало которого я провела несколько часов лишь… Я была узнана и арестована. В вещах моих, после моего таинственного исчезновения, он нашел мой единственный документ, в котором было сказано, что я «жена поручика русской службы Бушуева»… Ни моего метрического свидетельства, ни других моих документов там не было: я не думала о них, — они во Владивостоке где-то затерялись. Свидетельство о смерти мужа моего я тоже тогда не нашла нужным выхлопотать. И вот явилось подозрение, что я русская шпионка, так как в это время как раз арестован был на границе неизвестный субъект, отказавшийся открыть свое звание. В нем предполагали моего мужа… Меня не нашли, скоро забыли, и вот через несколько лет пробиравшейся в Гималаи археологической комиссии и ее эскорту суждено было встретить меня.
Четыре месяца я просидела в Калькутте, в тюрьме. Снята была с меня фотография и по моему указанию послана была в Макао и Иокогаму. Там знакомые признали меня, показания мои оправдались, и я была выпущена. Я думала, что окажусь одинокой и беспомощной на мостовой чужого города, но смотритель тюрьмы, выпуская меня на свободу, передал мне пожертвованный неизвестным, через вице-короля, билет в сто фунтов. На билете был знак, сказавший мне, кто подумал обо мне…
— Твои старцы! — перебил Будимирский. — Но почему же они не спасли тебя своею кабалистикой?
— Я думала, что ты понял… Судьба, Бог управляет ими, а не они Богом… Они исполняли волю Бога. Через месяц я была в Макао. Там, на берегу тихого залива, почти у самого устья Сиа-Конга сохранился единственный непроданный отцом домик наш, в котором оставалась на покое вынянчившая отца старуха. Здесь я провела более года, изучая Макао, от прежнего величия которого не осталось ничего, кроме игорных притонов, и углубившись в себя. Созерцательная жизнь со дня на день становилась, однако, все тоскливее и невыносимее для меня. Загорелась война, и меня охватила жажда деятельности. К чему я могла применить ее? Исход был один. Я отправилась в Иокогаму, предложила свои услуги французскому госпиталю и месяца два работала, как сестра милосердия и фельдшерица, когда… десять дней назад я была разбужена ночью моим учителем Дарма-Нуром… «Тебе предстоит новое испытание. Подчинись судьбе» — сказал он. — «Садись на первый корабль, отплывающий отсюда, и в море ты встретишься с тем, с кем ты отныне будешь наслаждаться жизнью и страдать до тех пор, пока изменится твоя судьба». И вот мы встретились… Теперь, если ты меня не понял, то все-таки знаешь фактическую сторону моей жизни. Я жду того же от тебя…
III. Quasi — исповедь Будимирского — У денег
Я буду так же откровенен, как ты, моя таинственная красавица, — солгал Будимирский и начал монолог, в котором правда с ложью сплетались так естественно и красиво, что авантюрист обманул бы каждого скептика, но, конечно, не мог обмануть читавшую в его душе ученицу браминов…
Да, он не миссионер и не англичанин, — она догадалась. Он русский, когда-то гвардеец и Дон-Жуан, бежавший с родины от любви особы, слишком высокопоставленной и опасной, и увлекшийся великим политическим планом, ради исполнения которого он возвращается теперь в Европу под чужим именем и с громадным капиталом, который нужен именно для этого плана. В политику он не может посвятить Изу, но во всем остальном он на нее рассчитывает как на помощницу… Они поедут в Европу и где-нибудь в Париже или Лондоне будут вести широкую светскую жизнь, под покровом которой он исподволь, в глубокой тайне, будет проводить свой план…
— Но кого же ты убил недавно? — вдруг спросила его Иза. Вопрос этот как удар молнии поразил Будимирского, — он был как в столбняке несколько секунд, и на красивом лбу его налилась кровавая жила. Как удав смотрел он на Изу.
— Ты с ума сошла, — прошипел он наконец.
— Милый мой, да пойми же ты меня наконец. Ты не должен скрывать от меня ничего, ради твоей же пользы. Ведь я вижу кровь на руках твоих…
Будимирский дико оглядел свои руки, но несмотря на то, что кровь залила его мозги, он все же сообразил, что кровь на руках она видит глазами души, что она, действительно, видит его насквозь. Он начал приходить в себя, и мысль его быстро заработала. Ясно, что насколько эта красавица может быть полезна ему, настолько же и опасна… Так ли? Да он всегда может избавиться от нее. Нет, — всей правды он ей все равно не скажет. — Он засмеялся деланным смехом, желтым смехом, как говорят французы.
— Да, да… ты ясновидящая, — это я ясно вижу… Ха! ха! ха! Ну что ж, признаюсь… «Война жертв очистительных просит»… ха! ха! Ради дела пришлось мне недавно одного бедняка к праотцам отправить… Препятствием был, а я не терплю препятствий и устраняю их без колебаний… С твоею помощью я, быть может, буду устранять их другим способом… Но довольно об этом. Вижу, с тобой нужно быть откровеннее и буду…
Он не стал, однако, откровеннее. Оп подробнее лишь стал рассказывать свою воображаемую жизнь, свои планы и мечты.
Приближалось утро.
— Довольно, милый, довольно… Ты заплатил мне тем, чего я тебе не могла дать, — остановила его Иза, утомленная и грустная. — Ты знаешь факты моей жизни, но не понял меня, — я же жизни твоей не знаю, но… поняла тебя… Мирюсь с этим, бороться не могу, не смею. У вас, христиан, для таких случаев есть образное выражение: я тоже «понесу свой крест»… Ты мне назначен…
Это было слишком уж просто, чтобы Будимирский не понял, и… он захохотал.
— Это я-то крест твой? — Ну, такой крест легок… Ты с ним весело пробежишь ту «часть жизненного пути», о которой ты говорила. Фраза славная. Ты вообще поэтически выражаешься и книжно. Это хорошо. Ну, прости!
Иза холодно ответила на поцелуй и закрыла глаза прежде чем Будимирский оставил каюту.
Светало уже, но Иза не думала о сне, — сон не мог прийти в страдающую душу, — страдающую, но не ропщущую. Многовековая вера немногих избранных, свившая себе гнездо в высоких Гималаях, вера старцев-махатмов охватила ее, глубоко внедрилась в душе ее. Она покорилась судьбе. Он — великий преступник, убийца, зло мира, но Творцом предопределено идти с ним рука об руку, и она пойдет… Лишь бы короче был путь этот.
Долго ворочался и Будимирский на своей койке и задремал только к 10 ч. утра, когда его разбудил звон колокола, — «Тагасаго Мару» подходил к острову Гон-Конга.
Выходя на палубу, Будимирский не думал об Изе, — как встретиться с ней на берегу — между ними было точно условлено.
Осень давала себя чувствовать и в этих широтах; утро было холодное, дождливое; густая пелена тумана окутывала вершины высоких гор, обступивших бухту Гон-Конга, на крутых склонах которых разбросались амфитеатром многоэтажные каменные здания. Хотя и в закрытой бухте — волнение было сильное и на свинцовых волнах качались десятки больших океанских пароходов и тысячи китайских джонок и сампанов. В полуверсте от берега «Тагасаго Мару» отдал якорь, и пароход окружили дюжины две маленьких китайских лодок с полуголыми лодочниками, предлагавшими свои услуги. Не будь этих полуголых китайцев и японцев, Будимирский вообразил бы себя в Портсмуте или Плимуте, — такой английский отпечаток лежал на Гон-Конге. Через десять минут к стимеру пристала паровая комфортабельно устроенная шлюпка и перевезла пассажиров на берег.