Едва прикрытая золотистой соломкой, эта легконогая нимфа выпорхнула из-за стола и обняла бывшую подругу за талию.
- Нет уж, дорогая, позволь сегодня это делать мне. В ночных клубах гостям иногда прислуживают полуобнаженные девушки.
- Тогда, может быть, ты не откажешься станцевать для нас, как в ночном клубе?
- Может быть!
Красавицы рассмеялись и поцеловались в губы, прекрасно понимая, какое волнующее зрелище представляют сейчас для мужчин: голая гибкая дикарка и изысканная светская красавица с обнаженной грудью.
- Что ж, в таком случае, позвольте представиться, - как было условлено, взял слово Бедин. - Робин Гуд из Шервудского леса, Великобритания. Благородный разбойник, меткий стрелок, защитник всех обездоленных.
- Вы действительно метко стреляете? - Глафира лукаво посмотрела на обозревателя поверх веера и мило покраснела.
- Три поросенка: Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и этот, как его...
- Наф-Наф, - хрипловато напомнил худой археолог, борода которого топорщилась из-под раскрашенной розовой маски, а очки были надеты прямо на рыло, при этом он привстал из-за стола и повалил рукавом фужер с фруктовым напитком.
- Я злой и страшный серый... - завел было наряженный волком майор Плещеев, буквально лопающийся от избытка артистизма, но Бедин остановил его повелительным жестом.
- Все-таки по порядку. Я попрошу вас, капитан Мясищев.
Костлявый, сутулый капитан, весь костюм которого состоял из очков и просторных несвежих алых трусов в зеленый горох, поднялся, сипло откашлялся в кулак и низким голосом, не поднимая глаз, промямлил.
- Мы с моей гражданской невестой лейтенантом Соколовой представляем, собственно, Адама и Еву, изгнанных из рая, так что, собственно, я Адам.
- Разве костюм Адама состоял из трусов? - провокационно заметила Глафира и опустила глаза.
- Вы, безусловно, правы. - Иванов-Мясищев наклонился так низко, словно пытался обнюхать стол. - Но если позволите, я останусь без трусов позднее, при исполнении эротической миниатюры. Во время этого пластического номера моя невеста также сбросит с себя остатки одежды.
- Ну, как прикажете. И наконец... - Бедин перевел взгляд на капитана Свербицкого, который во главе стола разбирал принесенные Глафирой бумаги.
- Как вы уже, наверное, догадались, я представляю образ моего любимого литературного персонажа, героя, который оказал решающее влияние на всю мою жизнь и выбор профессии военного, - объявил Свербицкий. - Конечно же, я имею в виду князя Андрея Болконского.
После слов этого благородного человека, представляющего личность еще более благородную, гости еще раз захлопали в ладоши. И тут на помощь партизану пришла Глафира Николаевна.
- Сейчас, уважаемые гости, я предлагаю отведать нашего скромного угощения, приготовленного не без труда. Просим, вы уж не обессудьте, сделать поправку на военное время. А затем уважаемый капитан Свербицкий, то бишь князь Болконский, прочитает нам отрывок из своей поэмы...
- Из своей повести, - поправил капитан. - Я прочитаю вам отрывок из своей автобиографической повести, которая служит как бы логическим продолжением незаконченных "Записок русского партизана" Евграфа Тимофеевича Долотова. Только действие, как вы сами понимаете, перенесено из 1812 года в современную эпоху. Главный герой повести - честный русский офицер, в одиночку бросающий вызов кровожадному врагу, захватившему его любимое отечество.
- А затем мы устроим для вас небольшой концерт русского романса, сказала Глафира.
- Глафира Николаевна великолепно поет и играет на фортепьяно, подтвердил капитан.
Проходя мимо Феликса, актриса незаметно шлепнула его веером по плечу.
* * *
Лейтенант Соколова, привыкшая в бесконечных разъездах прислуживать коллегам по разведке, с ловкостью настоящей официантки подала на стол мясо забитого сторожевого поросенка с овощами и наполнила бокалы замечательным крымским вином из запасов сгинувшего генерала Гоплинова. Изголодавшиеся узники набросились на еду, а капитан Свербицкий пригубил из своего бокала, разложил перед собою листки рукописи и обратился к гостям:
- Прошу не судить меня слишком строго. Это мое первое прозаическое произведение, к тому же рукопись еще сырая, создавалась в перерывах между боями и требует значительной отделки. Как говаривал Хемингуэй, писал я это под бомбежкой, и, если вещь получилась плохая, виноваты фашисты.
Свербицкий застенчиво усмехнулся в перчатку, а сомлевший Петров-Плещеев развязно хлопнул несколько раз в ладоши.
- Перестаньте ломаться, Николай. Никто и не думал придираться, - с материнской укоризной заметила Глафира. - В конце концов, вы не первый военный, который взялся за перо. Вспомните Лермонтова, Дениса Давыдова, графа Толстого, наконец.
Ободренный поддержкой прекрасной хозяйки, Свербицкий коротко выдохнул и продолжил:
- Эта автобиографическая повесть начинается с самого детства героя, которое прошло в семье военных и заложило на всю его жизнь понятия чести, долга и любви к Отечеству. Особое влияние на маленького Колю, то есть на меня, оказало стихотворение Михаила Юрьевича Лермонтова "Бородино", заразившее раз и навсегда любовью к героической эпохе 1812 года и подтолкнувшее меня стать военным, ракетчиком, защитником Отечества - и одновременно поэтом, певцом военной романтики и высокого благородства, своеобразным Давыдовым ракетных войск.
Разве мог я подумать, чуть не плача от обиды за свое скучное, мирное, неинтересное время, что на мою долю выпадут еще более жестокие испытания, что я окажусь в состоянии войны буквально со всем миром и даже мои бывшие товарищи по оружию отвернутся от меня, как от опасного фанатика, отказавшись от борьбы и смирившись с унизительным положением побежденных без единого выстрела?
Детская дружба и клятва служить своей Родине до последнего издыхания, данная летним вечером на вершине одного из кижских холмов, первая любовь и поцелуи в подъезде, за которыми последовало жесточайшее разочарование в женской верности, оставившее в душе одинокого партизана глубокий шрам на всю жизнь...
- После разрыва с невестой Николай Николаевич решил остаться девственником и почти сдержал свое обещание, - опустив глаза, тихо заметила Глафира.
- Да, если не считать одного унизительного случая во время учебы в военном училище, только утвердившего меня в моем решении, - подтвердил капитан и жарко покраснел. - И наконец, славное времечко службы в родном Форт-Киже, где под фанерной звездой покоится прах моих родителей, короткий, но яркий период любимого дела - освоения сложнейшей ракетной техники, которая вселяла гордость в сердца патриотов, спокойствие в души мирных граждан и страх в головы врагов, вынужденных считаться с ненавистным, но сильным соседом.
Преамбула, набросанная в повести буквально несколькими яркими мазками, занимает относительно небольшое место, хотя прием ретроспективы блаженного прошлого используется для пущего оттенения жестокого трагизма основного действия. Главное же действие развертывается не в эпоху торжества и славы русского оружия, а во время его позора и срама, в то тяжелое время, когда в условиях бедствий и жесточайшей борьбы русский характер разворачивается во всю свою ширь, дабы еще и еще раз удивить мир своими бесценными сокровищами. В наше с вами подлое время, господа.
Свербицкий обратился к рукописи.
- Итак, судари вы мои, в гарнизоне, где я служил, была разобрана последняя ракета. Ночью я плакал, как дитя, а ребенком, заметьте, не плакал ни разу! Наутро, часу в пятом, пришло решение: пусть так, пусть меня предали со всех сторон, а все же я человек военный и буду выполнять любые распоряжения начальства, какими бы дикими они ни казались. Разве легче было русским офицерам, получившим приказ Кутузова отступить без боя и оставить Москву? Конечно, генерал Гоплинов - далеко не Кутузов. Он даже не Барклай-де-Толли. И все же: нами оставлен "Кореец", мы же затопим "Варяг"... Если мне прикажут вместо ракеты сражаться винтовкой, я скажу "есть", а будет необходимость - возьмусь за штык-нож, за саперную лопатку, за дубину народной войны! Верность долгу проверяется в тяжелых условиях, а не в те дни, когда его с удовольствием может выполнить каждый.