– Юлиан! – далеко внизу, запрокинув голову, крикнул старик, – Юлиан, о чем замечтался? Спускайся! – Разумеется, слова эти, внезапно нарушившие знойный зуд полдня, звучали на тарабарском языке – другого языка в уединении Долгого острова не знали.
Юлий повиновался, не возразив учителю даже гримасой. Заметно ссохшийся, убавивший в росте старик – он был теперь приметно ниже юноши – поджидал внизу у подножия лестницы, между расшатанными ступенями которой пробивалась лебеда.
– Ты, значит, тоскуешь? – спросил он опять же по-тарабарски.
– Да, – отвечал Юлий, не меняя отрешенного выражения на лице, – тоскую.
Это было даже несколько больше, чем правда. Едва ли Юлий стал бы называть свои мечтания тоской, если бы не строгий вопрос учителя.
– Предвечное небо награждает счастливых, дарует радость радостным и увеличивает избыток достаточных, тогда как оно отворачивается от унылых и павших духом, – пронзая юношу быстрым и колким взглядом, произнес дока Новотор.
– Понимаю, учитель, – безропотно согласился Юлий.
– Отчаяние есть нескромность духа.
– Верно, так оно и есть, учитель, – подтвердил юноша.
– Отчаяние также ничтожно перед небом, как и самонадеянность. Никто не станет мудрым, не будучи терпеливым.
– Да, учитель, – протяжно вздохнул Юлий.
– Идолопоклонники, – из-под кустистых сердитых бровей дока бросил взгляд на шестилучевое колесо, которое венчало острие колокольни, – поклоняются своему Роду, не понимая, что все человеческие боги, сколько их ни есть, ничто перед безмерностью неба. И небо ежечасно и ежедневно наказывает идолопоклонников за самонадеянность. Нет большей самонадеянности, чем создать себе бога по своему собственному образу и подобию. Все человеческие измышления ничто перед безмерностью всеобъемлющего неба.
– Я понимаю, – кивнул юноша. Переминаясь с ноги на ногу, он не выказывал других признаков нетерпения, хотя, разумеется, это краткое изложение тарабарской метафизики не было для него новостью.
Покорность ученика не смягчила доку.
– Ты согрешил в сердце своем тоской, и я налагаю наказание: три круга со среднем камнем.
Юлий склонил голову.
Легкие, как чулки, штаны и коротенькая курточка без ворота, скроенная из белых и красных полотнищ, не мешали двигаться и не таили стройного, соразмерного сложения юноши, но тарабарские взгляды на природу красоты не допускали одежд во время гимнастических упражнений: человеческое тело должно быть естественно и свободно. За распахнутыми в заросли малины воротами острога Юлий разделся донага и, перебрав несколько валявшихся на утоптанном пятачке камней, примерился к одному из них. Чуть в стороне, усевшись на полусгнившем пне с рукописной книгой в руках, приготовился исполнять обязанности наставника Новотор. Несмотря на жару, он был в плоской темной шапочке с опущенными ушами и довольно плотной шерстяной рясе.
Без лишних слов Юлий вскинул на плечо камень и пустился тяжелым бегом по хорошо выбитой тропе, которая огибала острог кругом, временами только отдаляясь от серого растрескавшегося тына, петляла между старыми пнями, скрытыми уже повсюду травой. Буйная поросль розовых и сиреневых, необыкновенно ярких соцветий кипрея, ставшего на огромных пространствах вокруг города, как сплошное, засеянное щедрой рукой поле, скоро поглотило юношу, и Новотор опустил глаза в книгу.
Но он чутко прислушивался, и когда четверть часа спустя ровный тяжелый топот и мерное дыхание возвестили о появлении обогнувшего город бегуна, встретил его внимательным взглядом, который ясно показывал тому, кто умел видеть, что никакие книжные изыскания не могли заменить доке Новотору живого во плоти ученика.
– Брось камень, – разрешил Новотор, не смягчаясь голосом.
Юноша лишь мотнул головой и протопал, отдуваясь, дальше. Обильный пот обливал его скользкое смуглое от солнца тело, плечи покраснели, потому что он перекладывал страшно неудобный и тяжелый камень туда и сюда. Не толстые, но отчетливые мышцы рук и стана еще резче обозначились на сразу как будто исхудавшей плоти.
– Брось камень! – крикнул старик вдогонку.
Высохшее лицо Новотора, казалось, не способно было уже сложиться в улыбку – Новотор не улыбнулся. Но взгляд его затуманился необыкновенным, почти что нежным выражением, противоречащим суровому, даже несчастному складу губ. Потом старик хмыкнул, словно бы спохватившись, и опустил глаза в книгу.
Второй круг потребовал больше времени; бег Юлия был неровен – мелкий, требующий усилия шаг накатом. Новотор промолчал на этот раз, а Юлий, стряхнув с бровей брызги пота, глянул на учителя и снова уставился вниз на тропу, не поднимая глаз. Мухи и мошкара следовали за ним роем.
Когда Юлий бросил, наконец, камень, завершив третий круг, он заходил, судорожно вздыхая разинутым ртом.
– Что ты чувствуешь? – спросил старик.
– Утомление, – заглатывая воздух, отвечал юноша, – но при каждом шаге меня подбрасывает вверх, словно некая сила понуждает меня взлететь.
– Прошла ли тоска?
Юлий походил еще, чтобы обдумать ответ.
– Напрасно было напоминать. Теперь можно ждать, что она вернется.
– Сотвори молитву духовного обращения.
– Хорошо, учитель.
У колодца Юлий вылил на себя три ведра холодной воды и, обсохнув на солнце, окончательно пришел в себя. Потом в полутьме просторной со слишком маленькими окошками горницы он взялся за бумагу и перо.
Молитва духовного обращения, исполненная не совсем ровным от утомления в руке почерком, звучала в переводе на слованский язык так:
«Великое Небо, ты объемлешь собой все, что только есть на свете. Своим чередом ненастье сменяет вёдро, не обинуясь восходит солнце, звезды знают свои места, рождению сопутствует смерть, а смерти рождение, человек и печалится, и ликует, и так будет всегда в неизбежном коловращении миров. И значит, я ничтожная пылинка перед тобой, Небо, не смогу избежать общего закона. Понимая это, я спокоен, ибо все, что будет, своим чередом и придет. За разлукой встреча, за тоской то, отчего расширяется грудь и светлеет взор, я увижу человеческие лица. Но я не стремлюсь поторопить грядущее и ни на чем не настаиваю, ибо счастье также преходяще, как и несчастье. Одно перетекает в другое. Счастье обернется горем, а горе обнаружит себя, как меньшее зло среди возможных. И значит, нынешнее мое несчастье предпочтительнее, чем будущее исполнение желаний, ибо нынешнее чревато освобождением, а грядущее… Кто знает?