– На кой ляд тебе столько шлемов? – удивленно спросил Петрович.
– Почему «столько»? Всего три. Один мой... – Он снял с гвоздя плащ на подстежке. – Думал, женюсь когда-нибудь, ребеночек родится, вырастет, захочет на мотоцикле покататься...
Генка жил в доме своей разведенной тетки Веры. У Веры дочь Юлька шести лет. Да и самой тетке – всего тридцать два.
Тетка красивая. Она в джинсах, в японской куртке-дутике и обычном бабьем платке.
Юлька в фирменном комбинезончике. На голове у нее деревенской вязки розовый капор с бомбошками.
Когда мотоцикл с Генкой, Петровичем и Михаилом подъехал к дому, Вера и Юлька запирали дверь, собирались уходить.
– Не запирай, тетя Вера! – крикнул Генка. – Я ключи в машине оставил!
– Что это так рано? – удивилась Вера. – Здравствуйте, Петрович. Здравствуй, Миша...
– Здорово, Верочка, – сказал Петрович, вылезая из коляски. – В область едем.
Но Вера не услышала Петровича, не приметила ни его распухший глаз, ни разбитую губу Генки. Она смотрела на Михаила. Смотрела с такой нежностью, что скрыть этого было нельзя. Да Вера и не скрывала.
Генка открыл входную дверь:
– Поросенка кормили?
– Я кормила! Я кормила! – закричала Юлька.
– Молодец. – Генка погладил Юльку по голове, увидел на ней капор и возмутился: – Тетя Вера! Что ты ей на голову надрючила! Я шустрю по району, вещи покупаю, а они ходят, как две цыганские потеряшки! Чтобы в таком виде на улицу больше не выходить! Айда, Петрович! Михаил, проходи.
– Хозяин, – ласково сказала Вера про Генку, а сама еле удержалась, чтобы не погладить Михаила по плечу. Уже даже руку занесла.
В прихожей Петрович и Михаил разулись. В комнату вошли в одних носках.
– Что за азиатчина?! – закричал Генка. – Зачем разувались?
– Ладно тебе. Разорался. Бери паспорт и чего там тебе нужно, и поехали. У меня пообедаем перед дорогой, – сказал Петрович.
Генкина комната уставлена старинными деревянными прялками и прочей резной русской утварью. Было два самовара начала века, деревянный раскрашенный ангелок, наверное, выломанный из деревенского церковного аналоя; три иконки мирно соседствовали с цветными фотографиями американских автомобилей. На телевизоре «Юность» стояло католическое распятие, на собственноручно сработанном стеллаже – все пятьдесят два тома Большой Советской Энциклопедии и стереомагнитофон с небольшими колонками. В отличие от комнаты Михаила у Генки чисто, прибрано.
– Ты никак в Бога веришь? – спросил Петрович, разглядывая иконки и распятие.
– Это предметы искусства и старины. Антиквариат. Так сказать, наследие предков, – холодно ответил Генка.
– Чего ты мне мозги пудришь? – усмехнулся Петрович. – Что я, твоих предков не знал? У них отродясь такого не было.
– Я не о своих предках, а о наших общих.
– У нас с тобой общих предков ни хрена не было. Не вкручивай.
В комнату влетела маленькая Юлька. Теперь у нее на голове красовалась замечательная спортивная шапочка для горнолыжников.
– Так хорошо, Ген? – закричала она с порога.
– Теперь порядок. И кончай с этой безвкусицей! Поехали. Я готов!
Когда все вышли из комнаты, оказалось, что Вера сидит в прихожей и ждет их. Вместо бабьего платка на ней была такая же, как у Юльки, горнолыжная шапочка.
– Другое дело, – сказал Генка. – А то черт-те что напялят на себя!.. Что из города привезти?
– Михаила. – Вера загадочно улыбнулась, глядя Генке в глаза.
– Я серьезно, тетя Вера!
– Я еще серьезней, – ответила Вера и долгим нежным взглядом одарила прифранченную, чуточку нелепую, тощую фигуру Михаила.
Михаил стоял, боясь пошевелиться. Петрович с уважением посмотрел на Веру. Генка ничего не сообразил:
– Тьфу! Живет, как на облаке. Но иногда совершенно не понять!
– Почему же! – вдруг развеселился Петрович. – Очень даже все понятно! Вперед, орлы!
Все трое двинулись к выходу.
– Мишенька... – тихо окликнула Вера.
Михаил остановился как вкопанный, испуганно повернулся:
– Чего?..
– Ты бы полуботинки-то надел, – ласково посоветовала Вера. – Что же ты в одних носках на улицу! Холодно, дождик...
«Чао, бамбино, сори...» – пела Мирей Матье. Ее голос несся из открытого окна единственного в поселке трехэтажного дома, где жил Петрович.
«Чао, бамбино, сори...» – вторил знаменитой француженке не лишенный приятности другой женский голос под аккомпанемент баяна.
Петрович неловко вылез из мотоциклетной коляски, с гордостью прислушался:
– Ксюшка репетирует. С пластинки учит. Любую мелодию на лету ухватывает.
Он тряхнул термосом с золотом, смущенно добавил:
– Если нам за эту штуковину чего-нибудь отвалят – сразу же ей аккордеон справлю и пианину куплю.
– Не пианину, а пианино, – поправил его Генка.
– Все равно куплю, – упрямо сказал Петрович. – Сейчас переоденусь, порубаем и двинем. Ксюша беляши делает – пальчики оближете! – Петрович открыл своим ключом дверь и с порога заорал: – Ксения! Мечи на стол! В область едем!
Музыка разом оборвалась. Из комнаты выскочила жена Петровича с баяном в руках, в стареньком синем тренировочном костюме. Она была чуть моложе Петровича и сохранила на своем широком добром лице пятидесятипятилетней казашки следы веселой, разгульной степной красоты.
– Здравствуйте, Ксения Мухаммедовна, – церемонно поклонился Генка.
– Привет, ребята! – счастливо улыбнулась Ксения Мухаммедовна и рванула на баяне какой-то дурашливый проигрыш. – Петрович, солнце мое! Как здорово, что ты пришел так рано. Приготовь чего-нибудь пожевать. Я просто с голоду умираю.
Петрович поскреб в затылке, осторожно покосился на Генку и Михаила:
– А что, обеда нету?
– Миленький! Ну откуда ему взяться! – рассмеялась Ксения Мухаммедовна. – Я же еще никуда не выходила. Зашиваюсь! Мне к завтрему нужно чуть ли не всю Мирей Матье выучить. Будь другом, сделай чего-нибудь перекусить!