— Ну, тогда уж мы оба.
«Что это я несу? Перебрал, что ли? Нет ведь преступников, я должен правду сказать. Боюсь? Нужно говорить. Может быть, не сегодня? Она по телефону подтвердила, что любила все время Федора, и я будто мстить пришел. Нет-нет, все-таки чем скорее, тем лучше».
— Вера, у тебя не найдется граммов пятьдесят?
Она глянула с сомнением.
— У меня есть водка, но вы сказали, что уже выпили.
— Так, Вера, только непьющие рассуждают. Пойдем на кухню, налей в долг.
— Что вы, Саша! Пожалуйста.
Пашков пододвинул табурет, сел, прислонившись к стене. Вера достала из холодильника запечатанную бутылку.
«Держит, «как у людей», не для себя».
— Извини, Вера, тебе тоже придется пригубить.
— Я не пью, вы же знаете.
— Знаю, но случай особый.
Говорил он с пьяной настойчивостью, но она поняла, что случай в самом деле особый, и кивнула уступчиво, как умела уступать, сохраняя себя: да, мол, выпью, хотя мне это и не нужно.
Саша дернул за язычок фольги.
— Сейчас я достану закусить.
Вера поставила на стол тарелки.
— Что же вам сказал Игорь Николаевич?
— Это потом, Вера. Сначала самое трудное. Ты же по себе знаешь, что есть судьба. И у многих людей жизнь складывается так, что жить не хочется. Сегодня я думал о себе. Вот только что думал. И меня поразила элементарная мысль. Все, к чему я прикасаюсь, ускользает. Коснется и уходит, убегает как от прокаженного. Я постоянно кому-то и чему-то не нужен. Жизнь без устали доказывала мне, что я не нужен науке, не нужен искусству, не нужен близким… Тебе! Следовательно, не нужен себе.
Он остановился, с трудом соображая, как от собственной ненужности перейти к смерти.
— Что с вами, Саша? Речь ведь о кладе.
— О кладе? Верно. Я — это всего лишь я, один человек. А клад — страница истории. Представь, Вера, как побежали назад века. И вот только вообрази! Труп вождя на богато расшитой мантии, стоны и крики подданных. Наверняка лицемерные, ведь мало кто убивается всерьез из-за смерти царей. Но есть и подлинные вопли — жен и рабов, тех, кого приносят в жертву. Эти вопят неподдельно, хотя бы потому, что повелитель осточертел им и в этом мире и нет никакой охоты сопровождать его дальше.
Но дело сделано, кровь пролита, путь в царство богов открыт, и рядом с телами мертвых кладут проездные и командировочные — золотые вещи. Народ подходит и горстями и шлемами засыпает трупы, монеты, мантии. Курган растет на глазах. Потом его покидают, потому что здешняя временная жизнь продолжается.
С годами и веками он зарастает травой, оседает и теряет первоначальные гордые формы, становится обычной частью степного пейзажа. И так до тех пор, пока любознательный петербургский профессор не нацеливается завороженным взглядом сквозь очки на эту неровность ландшафта и сквозь спекшуюся на солнце черную землю ощущает золотой блеск.
О радость! Пишут газеты, в восторге приват-доценты, глазеют зеваки на клад под стеклом. А через степь уже не конные орды гуннов и скифов с тяжелыми повозками, а пропахшие бензином и порохом танки рвутся вперед и вперед, и запах гари уносит ветер, а тяжелый запах трупов остается, и на него слетаются мухи.
И в этом подобии или репетиции апокалипсиса какие-то люди прячут древнюю золотую чепуху, чтобы уберечь то, что они называют сокровищами культуры…
Он вдруг резко прервался, будто наскочил на препятствие.
Вера уже поставила на стол все, что нашлось в холодильнике, нарезала хлеб, колбасу и плавленый сыр, положила помидоры и смотрела на Александра Дмитриевича терпеливо, с поправкой на выпитое неочевидно, сожалея, что пьянство этим не ограничится.
Пашков понял ее и молча наполнил рюмки, торопясь и проливая водку.
— Сядь. Я совсем не о том говорю. Не о том. Я как Шахерезада, что роковой час затягивала. Но мне какой-то подход нужен, ерунда, не нужен. Пришел час. Сядь и не чокаясь… Вера, раньше черному вестнику рубили голову, и поделом. Но куда же денешься? Он не хотел, но мы с Игорем Николаевичем посоветовались, и я взял на себя.
— Кто не хотел? Что, Александр Дмитриевич, вы на себя взяли?
— Федор умер, Вера.
Конечно, она никак не могла связать смерть Федора с кладом и понять, осознать то, что услышала. Может быть, в последнее время Вера вообще не так уж много думала о нем, но это вовсе не значило, что Федор давно ушел из ее жизни, и Пашков сразу увидел это, когда Вера беспомощно и даже с подобием улыбки, будто надеясь, что речь идет о другом совсем человеке, переспросила тихо:
— Кто умер, Саша?
— Помянем его, Вера.
Она машинально поднесла рюмку к губам, и тут лицо ее исказилось, будто у простой бабы, которая закричит сейчас, заломив руки: «Да на кого ж ты нас оставил!»