Фрося протянула руку, и на ладони Саша увидел тусклую желтоватую монету, античную, из сплава серебра с золотом, как определил он глазом бывшего музейного работника. Но чей профиль был увековечен в металле, определить не смог.
«Все забыл, — с горечью подумал Пашков, вглядываясь в греческие буквы. — А ведь когда-то неплохо разбирался…»
— Монета очень старая. Возможно, ей пара тысяч лет, но точно не скажу. Нужен специалист. А что вы хотите узнать?
— Да вот валяется… А может, пригодилась бы кому.
— Вы хотите продать монету?
Фрося заколебалась.
— Да вот если в музей… Если она нужна там.
— В музее мало заплатят.
— Что вы! Мне много и не надо. Польза будет, и хорошо. А барыгам я не хочу. Да и они что дадут? Монета-то не золотая, сразу видно.
— А какая же?
— Да американского золота. Так раньше говорили, вы уже не помните.
— Чем же я могу вам быть полезен?
— А возьмите ее. Зачем она мне? Мне уже помирать скоро. Пропадет, потеряется. Может, для науки пригодится, а? А если дадут какую пятерку, спасибо! Для меня это тоже деньги.
Он и сам не знал, что стоят сейчас монеты у коллекционеров, а что может дать музей.
Мать сочла нужным вмешаться.
— У Фроси непредвиденные расходы. Захар в больнице.
Захар был Фросиным сводным братом, но отношения между ними, как хорошо знал Саша, были вовсе не близкими.
— Что с ним?
Известие о болезни привезла соседка, и из слов ее ясно было, что дела у Захара плохи, с ним случился инсульт, или, как она сказала, удар, отнялись ноги и язык, и, учитывая возраст и нервный вспыльчивый характер Захара, рассчитывать на его выздоровление не приходилось.
«Ты, Фрося, не убивайся, но он не жилец».
Передавая слова соседки, Фрося вытирала глаза краем платка, а Александр Дмитриевич не знал, что сказать. Никакого сожаления по поводу бедственного положения Захара он не испытывал, а изображать сочувствие не хотел. Больше того, считал, что и Фросе-то переживать ни к чему. Но Фрося была человеком простым, со своей логикой мышления, и Александр Дмитриевич признавал за ней право горевать по брату, хотя вряд ли кто на земле принес Фросе горя больше, чем этот ближайший родич, у которого с Фросей был общий отец-забулдыга, не ужившийся ни с первой женой, ни с Фросиной матерью. И Захар, подобно отцу, был крепко пьющим забулдыгой, и тоже с двумя женами не ужился, и тоже имел сына и дочь. Сына, впрочем, на свете давно не было: продолжая генетическую цепочку, он запил в молодом еще возрасте, что-то совершил и нарушил, а потом скончался до времени где-то на морозе на лесозаготовках. Так мужская ветвь во Фросиной семье пресеклась, возможно, и к лучшему, а женская продолжала существовать весьма успешно. Речь, конечно, не о Фросе, ибо она уже много лет безропотно несла крест.
Александр Дмитриевич знал об этом и даже принимал участие в попытке ношу облегчить, но безрезультатно, почему и о Захаре имел мнение определенное.
Лет двадцать с небольшим назад Захар решил выдать свою дочку за Фросиного зятя. Нет, он не ставил целью развести его с племянницей. Зять в это время был уже вдов. Дочка у Фроси появилась перед войной и была лет на пять старше Саши и, как и он, росла без отца — тот тоже погиб на фронте, — что по тем временам было вовсе не редкостью. В Сашиной памяти Даша ассоциировалась с пушкинской фразой «Девичьи лица ярче роз». Увы, цветение продолжалось недолго, хотя вначале все шло хорошо. Даша окончила железнодорожный техникум и устроилась работать на вокзале. Вокзал — место бойкое, и немудрено, что именно там она встретила своего жениха, да не какого-нибудь, а, с точки зрения бедной и скромной Фроси, почти принца. Это был молодой, но уже капитан, летчик. Перспективный офицер ехал в Москву, в академию, и на вокзале, на пересадке, обратил на Дашу внимание. Намерения у капитана оказались самые серьезные. С Дашей они вступили в переписку, а как только предоставилась возможность, капитан приехал из Москвы и сделал формальное предложение, даже лично просил Дашиной руки у Фроси.
Потом Фрося говорила:
— Я все поверить никак не могла.
И в самом деле не нужно было верить. Меньше чем через год Даша умерла в Москве в роддоме, оставив крошку-дочь, которую в память о матери назвали тоже Дарьей.
Так возникло и исчезло короткое обманчивое счастье, в которое Фрося в последний момент все-таки поверила, хотя сердце человека, привыкшего к невзгодам, и подсказывало: не верь, это не для нас, это ловушка. У нас доля другая…
Странное слово «доля» означает вроде бы часть чего-то, то есть понятие ограниченное, но в жизни ей конца нет. И Фросины беды со смертью дочери не закончились. А затеял все Захар.