А тут откинулась черепная крышка, я заглянул внутрь и сначала отпрянул. Потому что это был приговор. Понимаете?
— Вы не усложняете, Федор?
— Не понимаете. Слава Богу. Зачем заглядывать в преисподнюю?
— Что же вас там ужаснуло?
— Мне суть открылась. Суть того, что сути нет, — произнес он почти торжественно.
Пашков был разочарован. «Неужели человек не способен постичь ничего более значительного, чем бессмыслица бытия?.. — И тут же одернул себя. — А чего ты ждал от этого спившегося страдальца с очевидно поврежденной психикой?» И сказал мягко:
— Многие разочаровываются в мире, в котором мы живем.
Федор дернул головой:
— Вот так все! Охотно готовы признать несовершенство мира, чтобы возвысить себя. Вот она, сила самообмана! Трагедия мира льстит себялюбию. Нет, Саша, нет. Напрягитесь и сделайте шаг вперед. Наклонитесь над бездной и не закрывайте в страхе глаза.
— Наверное, я не смогу. Скажите сами, что там?
— Там главное. Уродство мира — всего лишь отражение нашего собственного ничтожества. Проекция крошечных монстров на широкоформатный экран. Но, чтобы не видеть себя там, достаточно закрыть глаза.
— Или отвернуться…
— Вот! Вот! Обезьянье решение. Вы уж извините меня, Саша, но я миновал эту стадию. Я предпочитаю самообману самоуничтожение.
— Это вы серьезно?
— Не беспокойтесь. Вам я жизнь не усложню. Мне бы у вас пару дней перебиться. У меня странное последнее желание. Помогите мне!
— Если вы хотите послать мена в хозмаг за веревкой, я не согласен.
— Нет. Я же сказал. В хозмаг я сам. Но сначала мне нужно повидать женщину. Одну женщину.
Пашков понял и подумал, с досадой глядя на Федора: «Зачем она ему? Особенно, если решился… А если все это пустые слова опустившегося слабовольного человека, который говорит о пропасти, а в душе надеется на пристань, на тепло и мечтает веревку не на шею натянуть, а сушить на ней выстиранное белье? Этого ей еще не хватало!..»
— Вы хотите встретиться с Верой?
У Федора тиком вздернуло щеку.
— Вы… знаете?
— Знаю.
— Она вам сказала?
Александр Дмитриевич мог бы сослаться на разговор в «Юпитере», но не стал хитрить.
— Она.
Показалось, что слово в самом деле упало на беззащитные клетки обнаженного мозга. Федор скорчился, болезненно пожал плечами, лицо нервически задвигалось. Когда он рассказывал о себе, то выглядел почти нормальным. Больные, но убежденные глаза скрадывали противоречия сбивчивых слов, вызывали если и не понимание, то желание понять, чувство соболезнования и сопереживания. Теперь глаза потухли, опустились, зато тело пришло в неуправляемое движение.
Наконец он несколько овладел собой и произнес, напрягаясь:
— У вас что-то было, да?
Хотя Александр Дмитриевич ждал этого вопроса, однако он и сам не знал, было что-то или не было, или есть и сейчас.
— Я старался быть ей полезен. Ей ведь трудно пришлось.
— Да, она писала, писала…
— А вы не могли ей помочь, теперь я понимаю.
— Она не просила помощи.
Пашков пожал плечами.
— Конечно, не просила. Она же знала ваше положение.
Федор поднял глаза и снова заговорил уверенно, повторил:
— Она ничего не просила. Она даже запретила мне ее видеть. Я и сейчас приехал без ее разрешения. Но мне это необходимо. Я же говорил… У меня были женщины. Но они отнимали. Жалели и отнимали. И это было мародерство. А она никогда ничего не хотела от меня.
— Даже для девочки?
— Девочка? Какая девочка? Я о Вере…
— А я о твоей дочке.
Неожиданно для себя Александр Дмитриевич перешел на «ты», хотя всегда избегал панибратства, легко маскирующего подлинные отношения между людьми.
На этот раз Федор не дернулся, наоборот, замер, сжался весь, даже куртка на плечах обвисла.
И Пашков сразу и несомненно понял, что он не знал. Не знал, не догадывался и не предполагал никогда.
Тихо и коротко Саша спросил:
— Не знал?
Федор молчал.
— Прости, — сказал Александр Дмитриевич.
— Я не знал.
— Я вижу. Не представлял себе. Прости. Я не должен был тебе говорить. Не имел права. Раз она не сказала, я не имел права.
Он чувствовал себя скверно. «Опять дурак!.. Как теперь поведет себя Федор?»
Тот выпрямился немного.
— Значит, есть дочка?
— Есть.