— А я?
После полубезумного монолога Федора Саша принял было вопрос за риторический, вроде пресловутого мальчика, был ли он. Но Федор всего лишь уточнил смысл услышанного.
— А я? Я есть… для нее? Что она обо мне знает?
Пашков подумал и решил сказать правду:
— Ничего.
Федор покорно опустил голову.
— Да… понимаю, так всегда делают. А что же еще? Папа покинул нас, и не стоит о нем говорить. Что ж, заслужил.
— Нет, не покинул.
— А где же я?
— Ты умер.
И тут он надрывно захохотал, приговаривая сквозь полуистерический смех:
— Меня опередили… Ха-ха-ха!.. Опередили. Я умер раньше, чем решился сам… Меня опередили!
Прервался Федор так же неожиданно, как и расхохотался. Умолк и снова сник.
— Может быть, лучше лечь спать? Я утомил вас, Саша. Раскладушка найдется?
— Да, конечно, да, — обрадовался Пашков. — И ты устал.
Александр Дмитриевич втащил в комнату старую раскладушку, покачал ее, поставил на пол — держится ли? И хотя кое-где пообрывались пружинки, соединявшие брезент с алюминиевым каркасом, тщедушного Федора койка должна была выдержать вместе с матрацем и свалявшейся подушкой.
Оба легли, и оба долго не спали. Каждый знал, что другой не спит, но не трогали друг друга, пока совсем поздно наконец не заснули. Александру Дмитриевичу приснился страшноватый полусон, какие возникают под свежими и тяжелыми впечатлениям только что пережитого. Снилось, что Федор встал и ищет выключатель, чтобы войти в туалет, а он говорит ему, где искать, и свет в прихожей зажигается, и в тусклом свете лампочки, заключенной в пыльный светильник, он вдруг видит, что у Федора в самом деле нет крышки черепной коробки и мозг опален, но самого мозга не увидел, а испугался, что тот простудиться может… Вот так глупо мерещилось, потому что был это даже не сон, Федор действительно вставал и зажигал свет, а тень от светильника падала на верхнюю часть головы…
Завтракали яичницей с колбасой.
Федор выглядел отдохнувшим и говорил почти спокойно, рассматривая что-то на пожелтевшей клеенке, которой когда-то Саша с женой обклеили стены на кухне. Тогда клеенка была светло-голубая, с веселенькими гирляндами цветочков, и они приглашали друзей и соседей, хвалились, как нарядно и жизнерадостно…
— Я вчера много наговорил.
— Наверное, нужно было выговориться.
— Нет, зря. Каждый не только умирает, но и болтает в одиночку, сказано же про глас вопиющего в пустыне.
— Считаешь, я ничего не понял?
Федор развел руками.
— Кто же это знает? Вот говорят, что понимают теорию относительности. Думаю, врут или каждый по-своему понимает. Так и любое слово. Оно же ложь, если изречено… Но я хочу правду. Ты уж не суди, — перешел на «ты» и Федор. — Я, видимо, не люблю детей. Не знаю почему. Или урод… Ну что такое дети? Просто маленькие взрослые. То есть будущие и негодяи, и взяточники.
— А если подвижники, герои, таланты?
Федор сморщился, но не до судороги.
— Ну, как ты это… зашорен. Газеты читаешь, да? О милосердии?
— В газетах о многом пишут.
— Ха… Та же ложь, только с противоположным знаком. Или, если хочешь, раньше знали, что врут, а теперь думают, что не врут, вот и вся разница. Неизвестно, что лучше. Нет, я газет, слава Богу, не читаю. Отвык, как от водки… так хорошо. Зачем чужим умом жить? Свой бы осмыслить… Нет, я не изверг, я понимаю, что не только негодяи растут, но и страдальцы… Конечно, я не ожидал вчера. Но у меня не о дочке первая мысль возникла, а о Вере, ей же гораздо хуже пришлось, чем я думал. Значит, еще раз виноват. Значит, правильно я себя вижу. Суд идет, Саша. Трибунал, тройка, без адвоката. Нужно привести в соответствие… это противоречие. Раз умер, пора стать мертвым. Логично и справедливо. Зачем ребенку живой труп? Но Веру я должен увидеть.
«Его не отговоришь», — подумал Пашков, но спросил все-таки: — Зачем?
— Только успеть… Ну, на улице, например. Я и подходить не буду. Игра давно проиграна.
— Чем я тебе могу помочь?
— Помоги. В музей я не пойду. Может узнать, у женщин цепкая память. Караулить на улице невозможно, при моем-то виде… Ты не собираешься с ней куда-нибудь?
— Мы вместе никуда не ходим. Но я придумаю.
— Придумай. Чем раньше, тем лучше.
— Ну, не спеши.
— Зачем же я тебя обременять буду? Я быстро надоедаю. Да и мне люди надоедают. Извини. И срок мой вышел.
Александр Дмитриевич и сам не мечтал поселить у себя Федора. Но и отделаться от него поскорее не мог. Видел, что тот в самом деле задумал покончить… «Как помешать? Оттянуть хотя бы…» И тут пришла мысль.
— Слушай, у меня есть идея. По-моему, она тебе подойдет. Домик один на берегу пустует. Под моей опекой.