- А Вы один? Наших мужиков с Вами нет?
- Нет, - говорю. - Люба меня очень просила…
- Ну, заходите тогда, - сказал Прохор, секунду подумав.
Баню Прохор выстроил себе отличную - просторную. Большой предбанник с мягкими креслами, душевая, парильное помещение. Все честь по чести. И отделано со вкусом. Самовар на столе и прочая сервировка выглядели презентабельно даже по меркам искушенного глаза, а по местным сельским понятиям и вовсе богато. Только беспорядок на большом хорошем деревянном столе и две пустые уже бутылки водки, валявшиеся рядом с ним на полу, говорили о том, что хозяин кутит. Я зашел, разделся и сел в удобное широкое кресло с деревянными подлокотниками. Прохор, вспотевший, одетый в плотную белую рубаху ниже колен, сел напротив. Минуту, другую, мы смотрели друг на друга, оба не зная, с чего начать разговор. Мне было неловко сходу заговорить о его запое и задавать вопросы. Он тоже как-то по-началу не доверял мне. И я это понимал. Но также чувствовал я, что он рад моему приходу. Что ему очень надо высказаться, душу излить, и я, как человек на селе новый, как раз подхожу для этой его внезапной исповеди.
- Слушай, Львович, - панибратски, вдруг сказал он. - Я никому об этом не рассказывал, даже жене своей, но тебе, писателю из города, человеку интеллигентному, расскажу.
На последнем своем слове он махнул рукой сверху вниз так убедительно, что я понял - есть что ему мне рассказать.
- Только будь другом. Сходи за пивом. В голове каша, а водки этой противной уже не могу больше. И рыбки, рыбки вяленой возьми.
Я пошел в местные магазинчик с красочным названием «Суперлавка» и взял шесть бутылок «Жигулевского» и пару воблы. Сели. Поколотили воблой по столу, как принято, налили. Выпили по кружке. Налили вторые. И он, наконец, тряхнув своей, еще курчавой с проседью в пятьдесят с небольшим лет головой, начал свой удивительный рассказ, который я Вам, мои Уважаемые читатели, привожу почти дословно.
- Меня зовут Прохор, - начал он. - Отца моего звали Федор. Стало быть, я Прохор Федорович. Деда тоже, как и меня, звали Прохор. И так до восьмого колена, все мы Федоры, да Прохоры…
А фамилия наша Пшенкины. Мы тут, в Мошкино, с незапамятных времен живем, сколько село наше стоит. Точно. А рядом с нами, вон в этом доме за белым забором, главные мои враги живут - Ерофеевы. Анатолий, сосед мой – жук, каких поискать, жадный очень. И все они Ерофеевы такие. Вражда между нами началась после того, как невесту моего деда Прохора Татьяну, первую красавицу на селе, выдали замуж за Семена. До революции, при старой власти, они зажиточно жили, даже по нашим скромным меркам богато. Отец Семена, прадед Анатолия, лавку держал. Да еще шкурами приторговывал. Должно быть, воровал. Точно воровал. А наша же семья была всегда беднотой перекатной. Дед рассказывал, что прадед его, Федор Прохорович, старьевщиком был. По деревням ездил, старье собирал и в город на фабрику сдавал, на переработку. Вот значит, и выдали невесту деда за богатого. А уж такая сильная любовь, говорят, была у них с Татьяной. Бабка моя Степанида Ильинична, царство ей небесное, лямку трудную тянула. Детей много, двенадцать человек, и всех обуть одеть надо, поэтому у помещика нашего, у Акиньшина, прачкой подрабатывала - исподнее их стирала.
Прохор взял сигаретку, помял ее своими натруженными рабочими пальцами и ловким оточенным движением бросил себе на язык. Потом отхлебнул пивка, тяжело вздохнул и продолжил.
- В девятнадцатом году во всю кипела у нас гражданская. Помещиков раскулачивали, добро их отнимали. Мой дед в Красную армию, понятное дело, пошел воевать, Семен Ерофеев от армии скосил как-то по здоровью, и по хозяйственной части где-то прикормился. А потом пропал, сгинул. Ни могилы, ничего не осталось. А дом у них был самый лучший на селе. Не то, что наша лачуга. Куда там! Мой дед Федор контузию на войне получил в девятнадцатом году. По этой причине в начале двадцатого его комиссовали из действующей армии и направили на железную дорогу обходчиком, а потом сигнальщиком. Так он всю жизнь на Ярославской дороге и работал. Потом и отец мой здесь работал, и я. Рабочая династия у нас.
Отец, уже перед самой своей кончиной, двадцать лет уж скоро как, рассказал мне, что однажды дед подвыпив, рассказал ему свой самый большой секрет. Дело то было в середине двадцатого года. В один из дней, обходя и проверяя вагоны теплушки, он заметил, что доски на одном из них как-то странно отходят одна от другой. Ему это показалось очень подозрительным. Он дернул одну, которая похилее, и обнаружил тайник. Забрался. И под сеном, под досками, нашел старую жестяную банку. Или коробку. Открыл ее и обомлел. Монеты царские, новенькие. Полная коробка. Или банка. Точно он не знал. Тут черт деда и попутал. Сховал он ту коробку от товарищей по борьбе. Спрятал. Его конечно бы к стенке поставили, если что обнаружилось, но пронесло. И вроде бы закопал он ее в нашем саду. Где точно, никто не знал. В сорок первом дед пошел на фронт в числе первых. В числе первых и погиб геройски под Москвой, унеся с собой тайну места захоронения банки. А сад у нас, сами видели, огромный. Сам отец мой в эту историю не очень верил. Потому как знал, дед Прохор большой балагур был, любитель выпить, загнуть что-нибудь этакое и крепко приврать. Об этом все знали. Вот и отец не поверил. Подумал, сбрехнул, наверное, дед по пьяному разговору. Прошло двадцать лет.