Признаться, на этом месте его рассказа, мне стало интересно и подозрительно забавно. Не кончится все это добром, чувствую я своим писательским чутьем.
Тут в дверь постучали. Люба на пороге стоит. Обрадовалась, что Прохор в порядке, залепетала, заплакала.
- Ты иди, Любань, ступай, я скоро буду, - сказал ей Прохор. - Вот договорю с человеком и приду через минуту, другую. Люба весело, кокетливо поглядев на него, пошла в дом.
- А вчера стал я в сарае разбираться. Я в доме, когда потолок старый разобрал, балки старые выбрасывать не стал, в сарае их сложил. Крепкие балки, дубовые, еще сто лет прослужат. И с ними еще старье всякое сложил. Тогда, когда разбирался, что там - не заметил. В спешке разбирал. Устал. А тут смотрю, портфель что ли, или точнее баул. В стародавние времена, знаете, доктора с такими ходили. Открыл. Бумаги старые. И среди них письмо. Конверт старый, труха одна, а содержимое конверта хорошо сохранилось.
Скупая мужская слеза сверкнула в глазах Прохора.
- Вот это письмо, - протянул он мне два старых листка бумаги. - Читай.
- Нехорошо как-то, - ответил я, - чужое письмо. Семейное ваше.
- Нет, ты читай, - сказал он, - разрешаю.
Пересказывать содержание всего письма я Вам, Мои дорогие читатели, не стану. В конце концов, Прохор его разрешил прочитать только мне. Но расскажу вкратце его содержание своими словами и приведу дословно только последние две строки.
Пишет то письмо бабка его Степанида Ильинична дочери своей, тетке Прохора, должно быть, чувствуя, что дни ее сочтены. И про между разного, сообщает вот что:
«…Перед близкой кончиной моей признаться хочу тебе, доченька, в грехе моем смертном. Согрешила я с соседом нашим Семеном. И сын мой Федор, брат твой, не от отца твоего Прохора, а от Семена. Черт меня попутал. Но я сотворила такое безбожие твоему отцу в отместку! За то, что он кобелина, всю жизнь Татьяну, жену Семена любил. А на селе слух был, что Семен взял Татьяну в жены уже беременной. И что сын ее Иван, не мужа ее Семена сын, а отца твоего, блудливого Прохора…А еще скажу я тебе, свет мой Маруся, что он, отец твой, поганец жуткий, нас на бедность и голод обрек. Нашел он или украл где две банки железные с деньгами. Одну с серебряными, другую с золотыми монетами. И чертов паразит их попрятал, а мы с голоду мыкались, траву жевали в тридцатые. Только перед своей кончиной, на смертном одре, он мне признался в этом грехе своем. И сказал, что закопал он те банки. Одну в саду нашем, а другую под забором. Вот такой паразит твой отец, царство ему небесное. На этом остаюсь, мать твоя Евдокия…Точка. Клякса».
- Почитал я письмо и чуть с дивана на пол в бане не рухнул. Вот суки, бабы, думаю, что с нашим братом делают! Да и мы кобели, не лучше их!
Отдаю обратно письмо Прохору. У того слезы вот- вот ручьем польют. Лица совсем не осталось.
- Ну чего, - говорю ему,- горевать теперь. Ну, было. Не твоя ж вина, а бабкина. Тебе, что теперь кручиниться? За ее грехи расплачиваться?
- Да ты что, читал не внимательно? Иль не понял ничего, писатель?
Ведь я сердцем чувствовал - не просто так Анатолий, собака, забор стал двигать! Он и баба его Мария знали эту историю про банки. И что две их было, а не одна. Она, жена его, Машка, и разнесла по селу весточку про банку. Наверное, бабка Евдокия в любовных объятиях Семену Ерофееву рассказала. А он сыну своему, Ивану, а тот уже Анатолию. Все они - гадюшник Ерофеевский этот - знали всё эти долгие годы. И ведь никак это никогда не проявлялось. А как я новый дом поставил, тут он и решился. А послезавтра суд.