Ясно, что я не располагаю цифрой, сколько денег для полного счастья нужно Вершинину. Плохо. Значит, я его не знаю. Но можно попытаться. Если смогу его раскрыть – может, узнаю и на что он способен. И на что не способен.
Потому что это важно – знать, на что человек не способен.
Именно на что НЕ способен.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Теперь, когда все было готово к началу операции и оставалось только ждать, у Вершинина появилась минута, чтобы хоть как-то проанализировать все, что произошло за сегодняшнее утро.
О ночном звонке он вспомнил не сразу. Проснувшись, как обычно, очень рано, когда в Управлении, кроме охраны, никого еще не было, он почистил зубы, умылся, выпил с Большим Джоном – сотрудником Управления, прозванным так за огромный рост, – чашку кофе, и только потом, вернувшись в кабинет, он вспомнил.
Несколько секунд смотрел на телефонный аппарат, который уже дышал на ладан из-за того, что верно служил ему. Именно поэтому очень часто аппарату бывало больно, когда Вершинин вонзал в него трубку, кроме того, аппарату бывало часто и обидно – он не только вонзал в него трубку, а еще почему-то ему, аппарату, после этого часто говорил плохие слова – вообще-то, они относились к собеседнику, но почему-то доставались телефону. В одном месте аппарат был даже перевязан изолентой, как ветеран. Это было неизбежно – все предметы и многие люди, которые верно служили Вершинину, тоже через некоторое время оказывались перемотанными изолентой.
Вершинин смотрел на телефонный аппарат и, сосредоточившись, восстанавливал в памяти ночной разговор.
Да, тогда, ночью, он был слишком зол, адски хотелось спать, поэтому просто вонзил трубку в аппарат, вместе с голосом наглеца, который лишил его этого короткого сна с кошмарами. В последнее время ему постоянно снились кошмары. А еще хуже было то, что, просыпаясь, он совершенно не испытывал того волшебного, ни с чем не сравнимого чувства, которое испытывают дети, просыпаясь после страшного сна, – чувства радости, что все это – всего лишь сон, а на самом деле – все в порядке.
Сны у Вершинина были, как у пограничной собаки, – служебные и злые. В своих снах он преследовал врагов, а они в панике стреляли в него, пытались даже взорвать огромными количествами взрывчатки, как стратегически важный мост, но ничего у них не получалось – Вершинин горел и от этого становился еще страшней, продолжая преследовать своих врагов. Несмотря на такие далеко не радужные сны, Вершинин разозлился, когда был разбужен невнятным звонком. Недосыпание было кошмаром в его жизни – еще худшим, чем кошмарные сновидения его снов.
Действительно, нет пытки хуже, чем пытка бессонницей. Мне довелось испытать ее. Сначала – в качестве тренировки, когда меня готовили в учебном центре... Вот, хотел сказать – где, а потом поймал себя на мысли, что делаю паузу, не могу сказать это даже в мыслях, самому себе! Качественно нас готовили, все-таки школа нашей разведки – это была старая школа! Английская, американская и израильская, то есть лучшие мировые разведки, всегда готовы были платить огромные суммы за любые методики этой школы, за знания даже самых слабых ее учеников...
Почему пытка бессонницей считается и является самой страшной? Ведь в ней нет фактора боли – человеку ничего не ломают, не выкручивают, не прижигают и не пропускают через него ток? Потому что это пытка направлена на самую уязвимую и нежную часть организма – человеческий мозг.
Сколько существует человечество, столько существуют и пытки. Забавная мысль. Малоприятная, но забавная. Да, человек очень давно придумал пытки, потому что давно придумал войну. А во время войны – все равно, горячей или холодной – ему надо узнать планы врага, а для этого нужно развязать язык тому, кто знал эти планы.
А тот, кто их знал, рассказывал о них очень охотно только потому, что его пытали. Чем человек становился современней, тем пытки и методы, имеющие целью развязать язык, становились изощренней. Дыба и раскаленные клещи сменились психотропными препаратами, детекторами лжи и, конечно, – пыткой бессонницей. Пытка бессонницей ломает психический ритм человека, а вместе с ним и саму психику, потому что она у человека ритмична, как и сама его жизнь. День должен быть отделен, отбит от следующего дня ночью, паузой. Иначе все смешивается в кошмарную кашу, в которой исчезают всякие ориентиры. Лишившись этих простых ориентиров, личность быстро разрушается. Хорошо помню это состояние. Во время обучения я смог продержаться – не спать – более трех суток, но потом, конечно, чувствовал себя, как космонавт, которого забыли в космосе. Но когда продержали меня пять суток без сна в Африке – это было совсем не то, что в учебном центре. Трое суток являются, собственно, пыткой. Тебе сначала дают немного уснуть, но через три минуты будят и снова на допрос. Это не просто мучительно, это наполняет мозг какой-то особой адской щекоткой. Но я уже знал это ощущение и знал один метод, который нам в учебном центре преподавали. Я сосредотачивался на сверхположительных эмоциях – попросту начинал хохотать. Конечно, это не был здоровый смех, а истерика. Почти шизофрения. Но эта защитная реакция позволяла не только продержаться трое суток, но и здорово потрепать нервы ведущего допрос врага. Потому что враг был сведущ в этих спецметодиках не хуже, чем я, и знал, что этот смех – методика и его невозможно прервать. То есть выходило пока, что защитная методика оказывалась сильнее пытки, и пытка «не доходила» до цели – мозга. Беспокоила, но еще не разрушала.