При этом произносится немало слов о высокой морали, и Кеннеди в своих посланиях и речах прибегал, видимо, чаще некоторых других государственных деятелей к нравственным аргументам. Они, однако, были предназначены в основном для массы, для толпы, которая должна была сопоставить их со своими представлениями о «ценностях» и продемонстрировать результат такого сопоставления на разного рода выборах.
Однако в основе решений и действий Кеннеди лежали значительно более прозаические мотивы.
Геополитические интересы носили и глобальный, общемировой, и региональный характер.
К глобальной области относилась прежде всего гонка за научно-техническим и военным приоритетом в состязании с главным предполагаемым противником — СССР. Если с чисто военными делами всё было более или менее в порядке — стратегическая мощь США значительно (в области ракетно-ядерных вооружений во много раз) превышала советскую, и надо было теперь бдительно следить за сохранением таковой, то с научно-техническим приоритетом, как это ни удивительно, дело поначалу не ладилось. Между тем превосходство СССР в некоторых конкретных отраслях могло обернуться для США утратой и стратегического преимущества, и, может быть, даже паритета.
Речь прежде всего шла о космической программе, которая напрямую была связана с конструированием всё более совершенных ракетных аппаратов. Но к чисто научному и военному соревнованию здесь напрямую присоединялись соображения престижа, преимущества той или иной системы, пропагандистские расчеты. Дела, связанные с космосом, воспринимались во всем мире, и особенно в США и СССР, как относившиеся к сфере прямых, жизненных интересов почти каждого человека.
Между тем месяцы предвыборной кампании Кеннеди и начала его президентства были временем, которое в Америке было связано с ощущением национального позора, причем некоторые сравнивали ситуацию чуть ли не с Пёрл-Харбором — событиями в декабре 1941 года, когда японская авиация, совершив неожиданное нападение, уничтожила значительную часть тихоокеанского флота США. Оказалось, что СССР опережает США в области космических исследований.
Еще 4 октября 1957 года в СССР был впервые запущен искусственный спутник Земли весом в 80 килограммов, через месяц — второй спутник, весивший уже 500 килограммов. Последовал вывод на околоземную орбиту корабля с животными на борту. А 12 апреля 1961 года, менее чем через три месяца после инаугурации Кеннеди, первый космический полет совершил человек — советский летчик-космонавт Юрий Алексеевич Гагарин. Встреча Гагарина в Москве после 108-минутного полета, во время которого его космический корабль обогнул Землю, явилась первой в СССР массовой стихийной демонстрацией со времени укрепления большевистской власти после Октябрьского переворота 1917 года. В «космическом энтузиазме» проявлялись некие законы массового сцепления, в силу которых «патриотический» порыв толпы мог бы быть повернут в любом направлении, если бы ей был брошен возбуждающий победный лозунг. Впрочем, тогдашний советский лидер Н.С. Хрущев предпочитал не обращать внимания на такого рода неприятные предположения, а купаться в лучах славы вместе с Гагариным.
Отставание США от СССР в космической области было действительным, но в определенной мере искусственным фактом. Оно предопределялось тем, что администрация Эйзенхауэра не придавала этому вопросу сколько-нибудь серьезного значения и только после запуска первого советского спутника приняла решение о создании в 1958 году Национальной администрации по аэронавтике и освоению космического пространства (НАСА).
Джон Кеннеди воспринял советские космические достижения и особенно полет Гагарина как вызов американской науке, технической мысли, производственным достижениям, ему самому как лидеру великой нации и самого могущественного в мире государства. Его настроения полностью соответствовали чувствам массы американцев, тональности большой прессы. Газета «Вашингтон пост» писала после запуска первых советских спутников, что США находятся в наибольшей опасности за всю свою историю, что страна может превратиться во второразрядное государство, что «мощная, растущая советская экономика и технология несут новые технологические и пропагандистские угрозы для свободы по всему миру»{724}.
Узнав о полете Гагарина, Кеннеди был просто ошарашен. Он ругал самыми грязными словами и американских ученых, и военных бюрократов, и администрацию бывшего президента, которая не выделяла достаточных средств на освоение космоса. Передавали его слова: «Назовите мне то место, в котором мы можем догнать их… Сможем ли мы раньше их облететь Луну? Сможем ли мы забросить раньше их на Луну человека?.. Пусть хоть кто-нибудь в конце концов объяснит мне, как их догнать!»
Это были лишь эмоции, но вслед за ними стали предприниматься конкретные меры.
Президент направил поздравление в Москву и в то же время заявил своим советникам: «Новости могут оказаться еще хуже, прежде чем они станут лучше, и пройдет некоторое время, прежде чем мы справимся с этим делом». Мысли президента были более оптимистичными, чем мрачное суждение журнала «Тайм» о том, что «советское достижение следует рассматривать только как победу коммунизма и поражение свободного мира, руководимого США»{725}.
Вечером 14 апреля, через два дня после полета Гагарина, Кеннеди созвал совещание научных и финансовых экспертов для обсуждения американской космической программы. Перед собравшимися были поставлены практические вопросы: в какой конкретной области США могут выйти на советский уровень и в сравнительно близкой перспективе занять первое место? Может ли американская космическая индустрия создать аппарат для облета Луны раньше, чем это сделают Советы? «Можем ли мы высадить на Луне человека раньше их?» Ответы были неутешительными. Ученые высказали мнение, что США смогут догнать СССР не ранее чем через десять лет. Специалисты по бюджетным делам прикинули, что такая программа может обойтись в сумму до 40 миллиардов долларов. «Именно это, то есть цена, волнует меня больше всего», — размышлял Кеннеди. Корреспондент журнала «Тайм» Хью Сайди, который по просьбе президента стенографировал беседу, завершил свои заметки словами: «Кеннеди продолжал думать о сложной дилемме. Цена была пугающей. Но угроза существовала, и имя Юрия Гагарина продолжало переноситься из заголовка в заголовок, чтобы это подчеркнуть»{726}.
20 апреля 1961 года появилась директива вице-президенту с указанием выяснить, «каковы наши возможности переиграть Советы, разместив в космосе летающую лабораторию, совершить полет на Луну и возвратить [корабль] на землю, послав на Луну и назад ракету с человеком на борту? Есть ли другие космические программы, обещающие драматические результаты, в которых мы могли бы добиться победы?»{727}.
Примерно через неделю последовал не очень утешительный ответ Джонсона. Смысл его состоял в том, что США потребуется длительное время, чтобы достичь уровня СССР в космической гонке, и фактически ставилась под сомнение возможность опередить СССР в полете на Луну, хотя такая возможность и не исключалась{728}.
Впрочем, первый американский «ответ» на полет Гагарина последовал скоро. Он не был особенно впечатляющим. Правда, в отличие от Москвы, которая секретила все космические полеты вначале до их успешного (или неуспешного) завершения, а затем до запуска, Вашингтон объявил о полете заранее. За 23 дня до запуска стало известно, что первый американский полет в космос совершит капитан военно-морской авиации Алан Шеппард. 5 мая 1961 года с космодрома в штате Флорида на мысе Канаверал (некоторое время после гибели Кеннеди мыс носил его имя, а затем мысу было возвращено прежнее наименование, а в честь Кеннеди были названы только космодром и Космический научный центр) корабль «Фридом-7» совершил полет не по околоземной орбите (как корабль Гагарина), а по баллистической траектории, поднялся на высоту 186,5 километра и совершил посадку в водах Атлантического океана в 186 километрах от места старта. Правда, в отличие от полета Гагарина, который управлялся с земли и был полностью автоматическим, Шеппард совершил несколько удачных маневров вручную.