Но стоило ему появиться в аудитории или в библиотеке — все взгляды обращались к нему. Его золотые кудри завивались гиацинтовыми лепестками, прекрасные глаза синели, как небо Италии, красота лица завораживала.
Симона бледнела и становилась всё молчаливее.
Однако был в Меровинге человек, чьё сердце никогда не саднило болью, кто не знал любовных увлечений и не имел нужды в друзьях. Причиной тому — странные закономерности бытия: чем больше сердце человека, тем больнее ему от нравственной и душевной ущербности окружающих, но чем сильнее и точнее ум — тем меньше его ранят сомнения, тем безразличнее ему чужая интеллектуальная слабость. Ум Гиллеля Хамала был жесток и холоден, но ранимость и душевная восприимчивость делали его сердце уязвимым. Испытывая жалость или сочувствуя, что случалось с ним в детстве и в годы отрочества весьма часто, он глупел и, понимая это, с ранней юности усилием воли начал давить чувствительность как слабость.
Если раньше Гиллель едва сдерживал слёзы при виде голодных нищих, притаскивал к себе в роскошные апартаменты уличных, отчаянно мяукающих котят, откровенно рыдал по ночам над книгами о судьбах несчастных, теперь он стал ненавидеть в себе подобные движения души, воспринимая их как глупейшую сентиментальность. С этим должно быть покончено, решил Хамал.
И это ему удалось. Сердце смолкло, разум усилился, и неожиданно Гиллель обнаружил в себе странное свойство. Его оледеневшей душе открылся мир чужих мыслей, проступавших, словно потаённые надписи на нагретой бумаге. Он изумился, но не мог не понять, что подобное понимание стократно усиливает его — и возликовал.
Но лишь поначалу.
Читаемые им мысли были грязнее и жестче его собственных, и постепенно он сам стал мыслить всё циничнее и безжалостнее. Он не заметил, как образ его новых мыслей исподволь растлил его, ибо грязное помышление властно влекло его к исполнению помысла. Хамал, почти насмерть отравив душу чёрными помыслами, перепробовал все ухищрения и изыски похоти и дошёл до пределов разврата. Он последовательно перебывал в роскошнейших борделях, в иных из которых услаждался любовью в каменных гротах с таинственным освещением, в других имел девиц в бассейнах на манер Востока, наконец, в самом знаменитом борделе, у Лувуа, где была специально подготовлена анфилада пышно обставленных комнат для маньяков — любителей экзотики, тоже стал завсегдатаем. Стены комнат там были зеркальными. Черные балдахины, черные занавеси, черное постельное белье, специальное освещение — все это придавало лежащей на ней девушке необычный вид, как будто бы перед клиентом покоилась статуя из мрамора. В «Шабане» он любил комнату, оформленную в мавританском стиле, в которой чувствовал себя султаном в серале, и, наконец, побывал и в комнате в стиле Людовика XVI, украшенной копиями медальонов Буше. Пресыщение наступило быстро, но, увы, не это убивало его, — ему некуда, некуда было деваться от жуткого понимания мыслей самой последней проститутки. Он платил — и требовал определённых услуг. Ему их и оказывали. Ему высказывали радушие и восхищение, перед ним играли упоение и восторг.
Но проклятый дар убивал любую ложь.
Он безошибочно видел за любезными словами и сладострастными вздохами — скуку, лень и отвращение. «Когда же ты, мерзавец, кончишь и уберёшься?» — читал он мысли проститутки, только что выказывавшей истинную страсть и желание вечно покоиться в его объятиях. Он возненавидел женщин, и вскоре единственным возбуждающим средством для него остался бич, дававший возможность расплатиться за мерзость прочитанных мыслей, да и, кроме того, уж что-что, но крики боли были неподдельны!
Теперь он отдавал предпочтение немногим самым извращённым и низменным прихотям, коим, несмотря на субтильность, предавался с завидной регулярностью. Жалобы девочек мадам Бове на его жестокость и болезненные склонности взбесили его, но Хамал не хотел, чтобы в Меровинге, где ему предстояло пробыть годы, стало известно о его пристрастиях. Кроме того, холодный трезвый ум советовал утихомирить свои аппетиты на время учёбы, а истощённый организм просто жаждал покоя.
Хамал понял, что необходимо остановиться.