Антоний поднялся на борт корабля Клеопатры, сел на носу, обхватив голову руками. Клеопатра лежала под навесом в полубеспамятстве. Он поднял голову, посмотрел издали на эту женщину. Она была толстой, некрасивой, волосы её были растрёпанны, одежда в беспорядке. Он, конечно же, не любил её! А кто любит свою руку или ногу?.. Или сердце в груди?!.. Юркая либурна рванулась в погоню за «Антониадой». Брошенное копьё упало возле сидящего Антония. Всё же «Антониада» сумела оторваться от погони... Теперь море вокруг сделалось таким обычным, как будто и не было никакого боя на некотором расстоянии отсюда... Марк Антоний поднялся с трудом, бросил быстрый взгляд на лежащую под навесом Клеопатру. Её обморок перешёл в тяжёлый сон... Марк Антоний спросил, кто управляет кораблём. Капитан подошёл к нему, прихрамывая, нога была обожжена.
— Ты спас царицу, — произнёс Марк Антоний хрипло и иронически. Человек стоял перед ним, морщась от боли. Антоний спросил: — Как тебя зовут?
— Алекс. Сириец Алекс...
— Ну ступай. Тебе трудно стоять...
Антоний снова присел на носу корабля и закрыл лицо ладонями...
Но это был ещё не конец. И Антоний и Клеопатра опомнились, пришли в себя. Она спросила, сколько дней прошло. Перед ней встала Хармиана и ответила, что два дня. Маргарита не хотела видеть никого из рабынь. Хармиана, охая, потирая поясницу, вымыла Маргариту, расчесала волосы и убрала в простую греческую причёску, подкрасила губы, веки, ресницы, подрумянила скулы, одела в самый простой хитон... Маргарита послала к Антонию Ирас — узнать, придёт ли он обедать в покои жены. Он велел передать, что придёт. Он пришёл в кудрявом парике. Сидели друг против друга.
— Зачем ты надел этот парик? — спросила она. — Тебе не идёт.
— У меня волосы сгорели. — Он усмехнулся и дёрнул плечом. — Пришлось сбрить.
— Всё равно сними!
Он послушно обнажил бритую голову.
— Так лучше! — сказала она убеждённо. — Так ты совсем молодым выглядишь!
Он улыбнулся дружелюбно. Ели.
— Александрийцам объявили о поражении? — спросила она.
— По-моему, им теперь всё равно! Они уже знают, но им всё равно.
— И всё-таки это подло! — в её интонациях снова — промельком — зазвучало нечто детское... — Лагиды столько сделали для этого города, для этой страны...
Она замолчала и прислушалась чутко. Она, собственно, хотела услышать то, что нельзя услышать, то есть его отношение к ней. Она не слышала сейчас этой тонко звучащей, тонко звучной ноты близости. Он сидел так близко от неё, но он не любил её, он не хотел быть к ней близок. Они были связаны судьбой, но он не хотел быть к ней близок...
— Я хотел бы написать письмо Октавиану, — начал он и не смотрел на неё...
Она почти догадалась, о чём должно быть это письмо. Она подумала смутно, что ведь и она может отправить своё послание Октавиану, и предложить... Предложить своё отречение!.. Она отрекается от престола, передаёт престол Антосу... И тотчас она поняла, что её отречение не нужно Октавиану. Ему не нужны Лагиды в Египте. Ему нужна новая римская провинция. И поэтому можно не унижаться перед ним...
— Я напишу, — продолжил Антоний. — Я напишу, чтобы Цезарь позволил мне жить как частному лицу в Афинах! — Ив голосе прозвучал вызов, вызов ей, прозвучала досада, досадовал на неё...
Он говорил сейчас только о себе, не о ней, не о детях... Она ухватилась за соломинку; она быстро — быстрыми мыслями летящими — убеждала себя: он так говорит, потому что знает: Октавиан не позволит ему остаться в живых как частному лицу, Октавиан непременно убьёт его как политического противника!..
— На твоём месте я бы не стала унижаться, — заговорила она просто. — Он не позволит... — И она услышала, почувствовала, как натянулась вновь струна их близости... — Где твои стёклышки? — спросила. А зачем?
— Не хочу приглядываться...
Она снова почувствовала его холодность к ней, и как будто он пожалел, уже успел пожалеть о своей мгновенной теплоте к ней... Она хотела сказать ему, что всегда бежала к жизни, всегда желала страстно, страстно желала ощутить жизнь, ухватить жизнь за край хитона... А жизни всё нет и нет... Не сказала...