Этот разговор состоялся. Пашенька стоял на коленях и умолял не прогонять его, а Клер старалась как можно сильнее его уязвить. Он ушел, а она приказала больше никогда его к ней не пускать.
Но однажды он все же оказался в ее гостиной. Бледный и худой, как скелет, с ввалившимися щеками, Пашенька стал спрашивать, чего такого он сделал, что Клер так сердится на него.
— Ничего такого, — ответила Клер, — просто я не хочу вас видеть. Вы надоели мне.
— Если вы не позволите мне видеть вас … чего вам стоит? … я покончу с собой, — сказал он совершенно серьезно, но Клер лишь пожала плечами.
— Это дело ваше, — сказала Клер, — я тоже имею право выбора. А вас я не хочу видеть. От одного вашего вида молоко киснет.
— Это ваша вина. Вы издеваетесь надо мной. Я ничего не прошу у вас, кроме как только права видеться с вами.
— Хорошо. Если вы оставите меня в покое, то можете приходить на четверги моей маменьки. Я иногда тоже там бываю, если все остальное еще скучнее, чем болтовня ее кумушек.
— Благодарю покорно. Я не старая кумушка вашей матери.
— Ну…, поэты там тоже бывают. Вы будете просто находкой Елены Витальевны.
Больше Клер никогда не бывала на этих четвергах. Она всегда могла найти причину, уклониться от настойчивых уговоров матери.
Однажды она просто сослалась на головную боль, и весь вечер собиралась провести читая в постели. Но Пашенька сумел, тем не менее, исчезнуть из гостиной, и неожиданно возник в дверях спальни Клер.
Она еще не ложилась. В домашнем легком белом платье шестнадцатилетняя Клер казалась чуть приоткрывшимся бутоном белой розы. Розы с острыми иглами-шипами.
Объяснение было недолгим. Пашенька попросил прощения у нее за все, что он сделал ей плохого. Видимо, много всего, предположил он. Клер слушала, держа книгу в руке, и готовая запустить ею в неугодного поклонника.
— Послушайте, чего вы хотите? Я не обещала бывать на этих занудных вечерах, когда молодым и не очень бездарщинам полагается читать свои вымученные стихи, а остальным, ничего в поэзии не понимающим клушам, бурно выражать свой восторг!
Он смотрел на нее как-то странно, и у Клер появилось в тот момент какое-то странное чувство, похожее больше всего на чувство самосохранения. Глаза ее поклонника горели лихорадочным огнем, а щеки ярко пылали. Она вдруг смягчилась и хотела уже предложить ему спуститься вниз и потосковать вместе. Но слова, которые готовы были сорваться с ее губ, так никогда и не были произнесены.
— За что же вы меня так … ненавидите? – спросил он, — я же молюсь вам, как иконе… как Богородице поклоняюсь!
Он резко шагнул к ней, взял за плечи.
— Никогда, Клара, слышите, никогда! Не делайте больше этого! Не издевайтесь над искренним чувством!
Тут, заподозрив недоброе, Клер попыталась схватить его за руку, но словно пружина отбросила Пашеньку назад к двери. Он выхватил пистолет, и девушка замерла не месте.
— Вы хотите убить меня?!! – она попятилась, но Пашенька только улыбнулся.
— Не бойся. Не тебя.
Он поднес пистолет к виску, и спустил курок.
Грянул выстрел, и вместе с ним Клер услышала свой крик. Пашенька уже лежал на полу, руки его были раскинуты, а что-то жидкое, смешанное с густой алой кровью растеклось брызгами по зеркалу в углу комнаты. Клер все кричала. Прибежал Игнатич, слуги столпились около тела, а Клер все кричала. Не умолкая, не переставая, не слушая и не слыша никого, Клер кричала. А когда сорвала голос, то хрипела. Она отбивалась от тех, кто пытался увести ее в другую комнату, и кричала. Она кричала, когда прибежала мать, когда прибежала разбуженная Ольга, когда ворвался в комнату Иван Яковлевич. Мать тоже закричала, но не так громко, и для эффектности упала в обморок, но никто не обратил на нее особого внимания.
Даже теперь, сидя на скамье у фонтана и ожидая Ланина, она прекрасно помнила этот свой крик. И холод, сковавший сердце, от которого она до сих пор не могла избавиться. Потом она долго болела, и почти год провела в своей деревне. Врачи прописали ей отдых, но мать постоянно устраивала приемы даже в их глуши, пытаясь заставить дочь как можно скорее прийти в себя. Дом полнился от соседей, а Клер боялась поднять глаза на любого человека мужского пола. Мать ее сердилась, считая, что она должна бы гордиться тем, что из-за нее произошло самоубийство, да еще так романтично. Но Клер не разделяла подобного мнения, тем более не видела здесь ничего романтичного. Даже окончательно оправившись, она постоянно боялась кого-нибудь обидеть, и достаточно быстро обрела ту женскую мудрость, которой редко обладают даже самые опытные дамы.