То, что было до большой звезды
Мир рухнул, лопнул мыльному пузырю подобно. Мы лишь его останки, миллиарды брызг, разлетевшиеся в вакууме, слепившиеся в кучу, чтобы его историю дожить
*1
Выбор всегда разрывает душу, но только верный способен склеить ее обратно
Мягкая, теплая паутина сна не отпускала. Никак отпускать не хотела, и позволяла, просто заставляла в себя погружаться, тонуть, растворяться, забываться. Но этот день, очередной этот день, упорно лез, рвал ее, пролазил сквозь. Пролазил сквозь эту приятную пакость своими ослепляющими световыми пальцами, рвал веки, выдирал глаза, заставлял смотреть на себя. Этот очередной день просто желал заставить смотреть на себя. Безраздельно он желал властвовать, как над телом, так и над душой. Чтоб его.
Человек разлепил, наконец, глаза. Хотелось потянуться, телу хотелось, не душе, и человек тянуться не стал. Это нехитрое действие всегда должно было сопровождаться потугами удовольствия, а они подтягивали бы за собой улыбку, хотя бы намеки на нее, а улыбка должна представляться радостью какой-то. А радость, черт, она должна была бы иметь для себя основание. Но этого последнего …. Этого последнего не было. Была безраздельная пустота.
Поэтому человек просто вылез из-под одеяла и нацепил на себя костюм, выданный обществом по паритетному соглашению, достигнутому между ним, индивидуумом, и коллективным сознанием социума. Костюм, который должен носить, независимо от того, во что будет одет он внешне.
«Этот день будет последним, в этом абразивном облачении» - так подумал человек. И решительно, просто решительно решил, что-то поменять. И даже собрался пойти до конца, и не ограничивать себя только лишь полумерой или, какой-нибудь, несумасбродной мерой. Ведь это облачение уже до остатка сточило его душу. Обглодало до саднящих корней и оголенных проводов его нервов.
Но этот день, впрочем, он начал, как обычно, как проводил его и год назад. Как и за год, что предшествовал тому дню, что был год назад и до него.
Сварил себе кофе. Надел внешний, немного мятый, но когда-то определявшийся, как его хороший деловой костюм. Посмотрел на себя в зеркало, и обнаружил там какого-то незнакомца. Угрюмого, и казалось, уже даже бездарного. Словно вся его дарность отвалилась подобно какой-то обескровленной иссохшей шелухе, сточилась об окружавшие его стены. Осталась только удобная для окружения, но пустая чертова бездарность, непривлекательная уже даже для собственного какого-либо внутреннего порицания бездарность. Неужто обществу он нужен именно таким?
Затем он нашел в телефоне номер своего друга. Единственного, которого всегда в этот день с днем рождения поздравлял. Больше, по подобному поводу, он не звонил никому. Нажал кнопку вызова, и примерно с полминуты послушал длинные гудки. Единственный друг трубку не взял.
Человек положил аппарат на стол. И вышел за дверь.
**2
Люди всегда искали Бога, но, как в хорошем детективном романе, изрядно затоптав следы, не сумев Его найти, ушли Его искать уже в мирах своих, ими же придуманных, фантастических
Он ехал в метро. Пока и на этом его новом пути было это метро. Черт возьми, всегда метро, всегда все начиналось и происходило именно так. Решение что-либо поменять уже разрывало не просто душу, но и всплеском бунтовавших гормонов взрывало и тело, и мозг. А он ехал в метро, как и во все остальные дни, что теперь уныло в очереди забвения с указателем на прошлое стояли. А он продолжал ехать под стук колес. Ехал, глотая вполне обычный сквозняк с запахом странной, всегда неизменной, порой казавшейся мистической отработки, неминуемо в открытое окно вагона из мрака тоннеля влетавший.
Нет, в этот раз, казалось, как-то все же иначе было. Запах вдруг показался глубже и резче. Он словно был живым духом этого метро, внезапно обнаружившим старого знакомого визитера, старого знакомого игрока, которого снова можно было поглодать. Дух метро – это Босс этой локации. За определенную плату с ним можно о шкурном интересе договориться.
Так вдруг подумал человек. Как когда-то, когда он сел в свой первый подобный шаткий вагон в свой первый раз. Но теперь его накрыло еще одно чувство. А что если, тогда, в тот свой определенный раз он сделал бы что-то иначе. Задал бы духу другой вопрос. На другой станции сошел. Пошел бы по другой ветке метро жить. Другое бы решение попросил. Могло ли иначе и все остальное случаться потом? И не является ли этот краткий миг, всплывший в его памяти только что, тем самым мистическим нырком, той самой возможностью, что-то, как-то в том самом прошлом передернуть? В совершенно другой локации себя заспавнить?