- Деньги я оставлю вам. Они ваши. Вы их не заслужили, но, так сказать, простите за предоставленные неудобства.
- Ваши бутафорные деньги?
- Отчего бутафорные,- он взял пачку, и покрутил в руках вполне настоящие деньги,- вот видите, как легко поддаетесь вы влиянию.
- Мне не нужны ваши деньги,- сказал Герман,- забираете все, заберите и их.
Герман опустил глаза, и его взгляд упал на кожаный мешочек, который дала ему Регина. Рядом лежала одна выкатившаяся монета. Герман наклонился, и поднял ее, и мешочек. Внутри звякнули остальные монеты. Услышав этот звук, Преображенский резко обернулся.
- Откуда это у вас?!- Преображенский бросился, прямо бросился на Германа, и схватился за кошель, еще одна монета выпала и покатилась по полу и, прокатившись, упала. На ее блестевшем боку красовалась гравировка – один Сувр. Преображенский хотел ее схватить, и сказать что-то еще, но не успел. Герман проскользнул мимо него, и нырнул в синевший между стойками туман.
Первая звезда, которая побольше
В угодья травли ты попал, чтоб зверь на след твой не напал,
посмотри на простоту, нельзя схватить за …
*1
Герман почувствовал, что погрузился в какую-то траву. Довольно высокую, чтобы щекотать шею и лицо. Мягкую, но достаточно настойчивую в своем стремлении тянуться вверх, и чтобы уверенно колоться. Он почувствовал эти уколы. Как-то умозрительно увидел пробегавшую от дуновения ветра волну, увидел ее зелень, и ощутил запах сока, брызнувшего из только что сломанных им, насыщенных влагой жизни, стеблей.
Вот только все это он воспринимал, когда глаза отнюдь этого не видели, они, безумно блуждая по серой непроглядной серой массе, рассматривали наполненный молниями мрачный туман. Ведь именно в туман он только что и вошел. Тогда откуда взялись мысли о траве? Разум разрывало от происходившего диссонанса. И уже в приступе накатывавшей на него паники Герман пуще прежнего завертел головой, по сторонам бросая обезумевший, полный непонимания взгляд, руками он хватался за эту невидимую для его глаз траву, рвал ее, и слушал треск, расстававшихся с почвой корней, и с нестерпимой жаждой втягивал ртом воздух. Но при этом и наблюдал, как в легкие свои закачивает наэлектризованные, полные электричества серые клубки. Заряд от последних проник в его тело. Конечно же, проник, ведь эти молнии уже блуждали по его мозгу, намереваясь разорвать его. Голова Германа задеревенела, затем занемела, в шее гулкими ударами запульсировала кровь. В приступе паники Герман что-то бессвязное заорал. Нет, не заорал, он тут же почувствовал, что пытается из горла выдавить вдруг заполнившую его вату. А серый туман стал превращаться в черный. Затем и вовсе обратился в однородную непроглядную массу, нашпигованную вспыхивающими молниями. Затем исчезло и это. И тело Германа, обмякнув, погрузилось, наконец, в траву, мягкую и высокую.
И только вновь раздавшийся свист и сопровождавший его жуткий горн заставили это тело вскочить на ноги. Сознание прояснилось с некоторым запозданием. Но теперь, информация, поступавшая от всех органов чувств, рисовала более-менее цельную картину.
- Черт возьми! Это же реальная трава, реальный, блин, мир!
Только и уронил Герман, поглаживая высокие зеленые заросли, рассматривая их, и, вдыхая их запах. Он, действительно, был на поляне. Непонятно как, но из своей квартиры он нырнул в траву, и он был на этой поляне! Небольшой, обрамленной высокими деревьями. И с одной стороны, по правую от него руку, какими-то, весьма ветхими строениями, сработанными явно на скорую руку, из досок. Ветер размеренно перебирал траву, мягко бил по ее уже заколосившимся макушкам, в этой картине представая добрым божественным цирюльником, он расчесывал ее своим невидимым гребнем.
Вдруг возникшее умиротворение уже собиралось вытеснить еще недавно рвавшее его грудь волнение, но звуковая парочка – свист и горн, снова разорвали тишину. Более того, они создали такую ударную волну, что трава прильнула к земле так, словно ее сильной бурей раздуло. И Герману открылось новое откровение: в зарослях был он не один.
Подобно мышам, здесь прятались люди. Группка, человек семи, тут же, как пала покрывавшая их маскировка, бросилась бежать. Кто к строениям, кто к деревьям. Стоять остался только Герман. Он остолбенел, и крутился, словно пугало, вокруг своей оси. Он не понимал, что делать, и куда бежать. В рощу? Или к сараям? Да и зачем, пока тоже сообразить не мог. Звук, да, был особенно страшен. Он был подобен крику сотни, нет, тысячи страдающих душ. Откуда-то это сравнение в его голове взялось. Но что было дальше? Что являлось продолжением этому реву?