Впрочем, и она сама уже не была ребенком. И на этот раз не может позволить отчаянию захлестнуть ее целиком, она достаточно взрослая, и ей не нужен теперь всемогущий покровитель и опекун, чтобы вернуть чувство реальности и ощущение жизни. У нее была ее суть, и она за эту суть уцепилась, стоя лицом к лицу с этими до жути похожими на нее людьми, людьми, поведавшими ей, что она принадлежит им, и считавшими, что она будет служить тем же целям, что и ее мать. Но она не желала вступать на ту же порочную стезю, что и ее мать, и потому сказала:
— Нет.
И тут же, вскрикнув, отпрянула — кинжал вонзился в край стола в дюйме от ее живота.
— Выдерни и верни мне, — приказал Бертран, все так же холодно и спокойно. Она подчинилась, поскольку ясно представила, что может произойти в случае отказа. Магдален вырвала лезвие, и, когда она толкнула его по столу в направлении хозяина, острие кинжала сверкнуло в свете свечей.
— Мне уже начинает надоедать эта игра, племянница, — небрежно сказал Бертран, протирая рубиновый глаз об рукав. — Берегись.
— У меня есть муж, — дрожащим голосом начала Магдален.
— Эдмунд де Бресс мертв, — это заговорил Шарль д'Ориак. Он до сих пор стоял сзади, но сейчас обошел стол, чтобы видеть ее лицо. — Ты знаешь, что он мертв. Он вызвал твоего любовника, человека, осквернившего его брачную постель. А исход у такого поединка может быть только один, и он тебе хорошо известен.
— Гай де Жерве не способен пролить кровь Эдмунда, — она сказала это с абсолютной убежденностью и вдруг почувствовала, как насторожились де Боргары; было очевидно, что такое им просто не могло прийти в голову. Это открытие приободрило ее, и неосторожный приступ гнева вновь прорвался наружу. — Причинив зло Эдмунду, по крайней мере, считая, что он сделал это, лорд де Жерве никогда не станет лишать его жизни в честном поединке!
— Что за чушь! — воскликнул Шарль, но все уловили оттенок неуверенности в его голосе. — Какой у него остается выбор: его вызвали на поединок и либо он умрет, либо лишит жизни слабейшего?
Магдален подняла на него глаза.
— Я не знаю, какой у него будет выбор, тихо вымолвила она, — но знаю, что он предпочтет свою смерть смерти Эдмунда.
Это была истинная правда, произнести вслух эти страшные для Магдален слова было невыносимым мучением, но тем убедительнее они прозвучали. В комнате по-прежнему царило молчание, однако характер его совершенно очевидно изменился. Магдален почувствовала, что Шарль встревожен.
— Гонец с подтверждением о поединке все еще не прибыл? — Бертран приподнял бровь.
— Пока еще нет, — ответил Шарль. — Но его могло что-то задержать в дороге. Но разве могут быть сомнения в том, какое известие он принесет? Разве найдется дурак, который предпочтет собственную смерть смерти другого?
Он пытался говорить небрежно и держался внешне беспечно.
— Вы этого не можете представить, так? — Магдален с презрением посмотрела на него, а затем перевела взгляд на лица тех, кто сидел вокруг стола. От волнения она забыла про свой страх, осознав неожиданно, что узы родства с де Боргарами не идут ни в какое сравнение с теми узами, которые связывают ее с лордом Беллером, Гаем де Жерве, Эдмундом де Брессом и даже с Джоном Гонтским. Эти люди определили ее представления о чести и бесчестье, ее понимание того, что хорошо и что плохо, и они научили ее тому, что всегда следует выбирать первое, даже если оно мешает достижению твоих целей.
— Ни один из вас не в состоянии этого понять! — выпалила она в гневе. — Потому что это называется честью, что это такое, вы не знаете, или просто…
Кинжал вонзился в дверь за ее спиной, пролетев у самого уха, так что она даже почувствовала колебание воздуха. Щека ее вспыхнула, а глаза при мысли о том, что могло сейчас произойти, непроизвольно зажмурились.
К горлу подступила такая внезапная тошнота, что Магдален испугалась, как бы ее не стошнило прямо на стол. Однако, она переборола себя, крепко сжав зубы и страшным напряжением воли изгнав из памяти воспоминание о пролетевшем в дюйме от ее щеки.
Лицо Магдален посерело, губы стали синими, и пятеро мужчин не без интереса следили за ее внутренней борьбой. Всем им был хорошо знаком страх перед кинжалом хозяина замка. Даже они, привыкшие к таким шуткам, боялись этих диких выходок главы семейства и тех ран, которые за ними следовали.