Хотя военный министр и раньше не отличался особой деликатностью, но на этот раз он превзошел самого себя: в словах его прозвучали нотки превосходства, которые неприятно поразили Горчакова; Дмитрий Алексеевич словно бы наслаждался, высказывая мнение, которое теперь уже опровергнуть было невозможно. А ведь осенью прошлого года, да и зимой еще, говорить с такой определенностью — значило бы проявить дипломатическую близорукость.
Конечно же, и Александр Михайлович понимал: безрассудно цепляться за мир во что бы то ни стало, и зря Милютин обвинял его, но все-таки в чем-то он был прав, когда с такой откровенностью, на которую способны были далеко не все, давал убийственную оценку поведения западных союзников. К сожалению, сам Горчаков понял это слишком поздно.
А ведь еще до того, как был подписан Лондонский протокол, Нелидов сообщал из Константинополя, что турецкий посол в Лондоне Мусурус-паша распространял упорные слухи о том, что переговоры прерваны и что даже английские министры рассматривают войну как неизбежность. В Лондоне якобы был подготовлен план захвата Дарданелл, а английская печать усиленно распространяла слухи о неизбежности англо-русской войны.
"Вследствие этих сообщений, — писал Нелидов, — в воскресенье во дворце был собран Совет, и на нем было решено:
1) немедленно провести выпуск новых ассигнаций на сумму около 10 млн. ливров;
2) призвать мустахфис (3-й разряд запаса редифов) в количестве 120 тыс. человек и
3) отозвать с Мраморного моря эскадру броненосцев, крейсировавшую там, и поставить ее на якорь у входа в Босфор. Морской парад, назначенный на следующий понедельник, отложен.
Одновременно Мухтар-паша получил приказ отправиться на свой пост в Эрзерум, и была развернута усиленная деятельность по погрузке и отправке военных материалов, постоянно прибывающих из-за границы…"
Над этим еще тогда следовало призадуматься и не возлагать особых надежд на искренность западных держав. Как это сказал Милютин? "Европа из зависти к нам готова поступиться даже собственным достоинством?" Крепко сказано!..
Будучи человеком справедливым и откровенным (по крайней мере, наедине с самим собой), Александр Михайлович не мог не отметить твердую убежденность, с которой говорил Милютин. Он хорошо и очень точно высказывался о мире и о войне, умно объединял факты и строго выстраивал выводы. Подобной ясности можно было позавидовать.
Горчаков пошевелил щипцами переставшие источать жар угли в камине, поежился и, прикрыв глаза, казалось, задремал.
Но он не спал. Он чутко прислушивался к бушевавшей за окном последней мартовской метели, время от времени вздрагивал, поправлял сползавший на колени клетчатый шотландский плед и мучительно думал.
Война, которая была не за горами, как бы автоматически освобождала его от дальнейшей ответственности, что должна была лечь отныне на плечи военного ведомства. Но он не мыслил себя в стороне от дел и не собирался на роль спокойного наблюдателя, а поэтому твердо намеревался просить у царя разрешения при открытии военных действий постоянно находиться при действующей армии…
57
"Императорский кабинет исчерпал все средства примирения для установления прочного мира на Востоке путем соглашения между великими державами и Портой.
Способ, которым оттоманское правительство отклонило все сделанные ему последовательно предложения, и отказ, который оно противопоставило протоколу, подписанному в Лондоне 19 марта, а также декларации, сопровождавшей этот акт, не оставляют больше места ни для переговоров, ни для надежды на соглашение, основанное на желании Порты предоставить гарантии, требуемые Европой во имя всеобщего мира.
Император, мой августейший государь, предписал мне в связи с этим разорвать дипломатические отношения и покинуть Константинополь с персоналом посольства и русскими консулами. В то же время я имею приказ его императорского величества обратить внимание Порты на серьезную ответственность, которая лежит на ней, если где-либо на территории Оттоманской империи будет поставлена под угрозу безопасность не только наших подданных, но и всех христиан, подданных султана, или иностранцев".