Из письма, прочитанного Глафире попом Ерофеем в переполненной народом избе, явствовало, что супруг ее жив и здоров и отличился при переправе через Дунай: на турецкой стороне, когда высаживались из лодок, кинулся на нашего командира турок с ятаганом, и Бог знает, как бы закончился их поединок, ежели бы Пушка, оказавшийся рядом, не свалил басурманина штыком.
— Ишь ты, — говорили мужики, почесывая затылки, — знай наших.
И еще дивились, как бывало и прежде:
— Ей-же-ей, заговоренный твой Пушка. Знать, не минует его и третий Егорий.
А далее писал Ермак Иванович, что нынче стоят они в небольшой болгарской деревушке, что жары здесь превеликие (отродясь у нас таких не бывало!) и что не сегодня завтра, поговаривают офицеры, полк снимется и двинется на Тырново, а покуда Пушка при деле: сложил кому-то печь, а вечерами играет на рожке, и послушать его собираются не только солдаты, но и местные жители.
"Народ здесь гостеприимный и со всей душой к нашему брату — совсем как у нас в деревне. Бабы сердобольны и потчуют солдатушек на славу, а иные из мужиков записываются в ополчение: мечтают, стал быть, посчитаться с турками. Командиром же у них, слышь-ко, наш с вами земляк генерал Столетов. Сказывают, душевный человек, к солдату завсегда с лаской, а не с кулаками, как иные из благородных…"
В воскресенье счастливая Глафира собралась во Владимир — навестить свояка, передать приветы от Ермака Ивановича. Помнила она еще, как честил Космаков Пушку, и нынче злорадствовала, потому что забыла уже, как и сама ему поддакивала да вместе с ним вразумляла мужа.
Увидев ее на пороге с письмом в руке, Агапий Федорович воскликнул:
— Ну что, жив наш Аника-воин?
— Типун тебе на язык, — сказала Глафира, — еще накличешь беду. Ha-ко лучше почитай. Приветы посылает тебе и супруге твоей и детушкам твоим Ермак Иванович.
Устыдившись, Космаков усадил уставшую с дороги свояченицу к столу, а сам отправил младшенького своего за Лихохвостовым — грамоте он обучен не был, только и мог, что расписаться, да и то с грехом пополам.
На зов его Лихохвостов явился тут же (синюю форму, смутившую когда-то Пушку, он уже снял и теперь красовался в черной косоворотке с черными же, как на гармошке, пуговицами).
— Читай, — сунул ему письмо Агапий Федорович и, приготовившись слушать, степенно огладил бороду.
В пахнущей кожами горнице собралась к тому времени вся его многочисленная семья: тощая, как доска, жена Мария Кузьминична и детки — Петр, Николаша, Ольга и Афанасий. Пушкино письмо порадовало и взрослых и детей.
— Я тоже пойду турка бить, — сказал средний, рыжий и веснушчатый, будто просом обсыпанный, Афанасий.
— А вот я тебя! — пригрозил ему Агапий Федорович, но без злобы, а с доброй улыбкой.
Письмо смягчило и объединило всех.
— А что это за Тырново, вроде бы я не слыхал? — солидно заметил Космаков и сморщил лоб, как бы стараясь вспомнить.
Участник сербской войны Лихохвостов понял, что вопрос обращен к нему, но сколько ни напрягался, а про Тырново ничего прояснить не смог.
Тогда он выскочил за дверь и вскоре возвратился с картой и с женой Зинаидой Сидоровной, дородной словоохотливой женщиной с рыхлым, похожим на сдобную булку лицом.
— С радостью вас, Глафира Евлампиевна, — поклонилась Зинаида Сидоровна Глафире, — с письмецом…
Лихохвостов по-хозяйски смахнул со стола крошки и развернул карту.
— Вот она, наука-то, — с одобрением обратился Агапий Федорович к окружающим, будто призывая их в свидетели.
Лихохвостов забубнил что-то, тыча перед собой пальцем со скусанным ногтем, и весь покрылся испариной.
— Али карта не та? — забеспокоилась Глафира.
— Да как же не та, коли вот и Тырново! — обрадованно воскликнул Лихохвостов и указал на маленькую черную точку среди беспорядочного разлива желтой и коричневой краски.
— А это что? — спросил, посапывая за его спиной, Космаков.
— А это горы. Стал быть, в горах оно, Тырново.
— Ого, куцы залетел-то наш кавалер! — с одобрением кивнул Агапий Федорович.
Тут пришел за сапогами столяр Ефим Никанорович и, поглядев на карту, покачал головой: без ученого, мол, человека сей хитрой премудрости им все равно не одолеть. Стали думать да гадать. Агапий Федорович вспомнил, что весною ставил набойки учителю географии, жившему здесь неподалеку, в Ямской слободе.