— Очень приятно, поручик Лечев, — сказал Димитр. — И еще вопрос: не мог ли я раньше видеть вас под Бела Планкой?
— Постойте, постойте-ка! То-то же и вы показались мне знакомы. Вы командовали на левом фланге, не так ли?
— Все правильно. Значит, я не ошибся — именно вас я видел у знамени, когда башибузуки в третий раз попытались овладеть высоткой.
— Генерал Черняев заткнул нашими волонтерами брешь, которая образовалась после того, как полегли сербы.
— И вас ранило, а мы отступили. Я еще тогда подумал: "Вот храбрец!.." Но объясните, как же вам все-таки удалось спастись от турок?
Польщенный похвалой, Цанков порозовел:
— Я был без сознания, а ночью очнулся и добрался до наших. С тех пор мне больше не доводилось участвовать в боевых действиях. А вы, как я вижу, вернулись благополучно и без тяжелых ранений?
— Так, была маленькая царапина, — отмахнулся Лечев. Рассказывать о том, как после ранения под Бабана-Главой он был отправлен в Делиград, а оттуда вместе с Зарубиным на турецкую территорию, где, выдав себя за немецких корреспондентов, они свободно разъезжали по тылам и собирали сведения о дислокации войск, он не имел права.
— Скажи-ка на милость, — вмешался в их разговор Бо-нев, — а я и не знал, что ты участвовал в деле под Бела Планкой. Что же ты об этом ни в одном из своих писем и словом не обмолвился?
— Да полно, Константин Борисович, писал я вам и о Бела Планке, и еще кое о чем, — улыбнулся Димитр.
— Ладно-ладно, — обнял его за плечи Бонев. — Вижу, моя наука для тебя даром не прошла.
Беседа потекла по обычному руслу, посыпались остроты и прибаутки, на которые особенно щедры были габровцы Венко Мынзов и Тодор Дринов, оба сербские волонтеры, но не теряли из виду и главное: письмо Кишельского произвело на всех сильное впечатление.
Никола Цанков уже размечтался о том дне, когда свершится задуманное.
— Представляешь себе, Костя, — говорил он, глядя на Бо-нева, — въезжаю я на белом коне в родную деревню: музыка играет, пушки палят, девчата бросают цветы — и все такие красивые и нарядные, а я гляжу по сторонам с достоинством, одежа на мне справная, на боку сабля, за спиною карабин, сапоги новые блестят на солнце.
— Ишь ты, — поддел его Мынзов, — набегался у Черняева в ошметках, так чтобы сразу ему и сапоги!
— Да как же иначе? — удивился Никола. — На родной ведь земле, и не просто какой-нибудь там мазурик, а воин болгарского ополчения.
— Так уж непременно и ополчения, — сказал Дринов.
— Непременно, — подхватил Константин Борисович. — Да и Кишельский о том же пишет, чтобы стало наше ополчение надежной опорой в новой Болгарии. Я лично только так и думаю: придет день, и вокруг горстки храбрецов, которые первыми перейдут за Дунай, соберутся тысячи…
— Ох, сладко ты говоришь, Константин Борисович. А что, как посадят русские нам на шею своих воевод, да станут те воеводы пить из нас кровушку не хуже султанских беев?..
— Хватит чепуху городить! — одернул Дринова Никола. — Вот он всегда так — любой праздник испортит.
— Да не рано ли празднуете, други? — засмеялся Дринов. — Еще и за Дунай не переправились, еще и о войне не слыхать. Вот сговорятся наверху да и поладят миром? Пожалуют нам турки новый фирман, наобещают свобод да после покажут фигу. Разве так не бывало?
— Всяко бывало, — согласился Бонев, — но время теперь не то; нет, не остановятся русские на полпути, простой бумажкой от них не откупишься.
— А ты вспомни хатти-хумаюн. Чего только нам не было обещано. Так отступились же русские, сам знаешь: на твоей памяти это было, — не унимался Дринов.
— Теперь дело совсем другое, — возразил Бонев.
— Да какое другое-то? Ежели встанет весь Запад по ту сторону, так разве против всех попрешь?..
Постепенно из шутливого разговор снова становился все более и более серьезным; дело даже склонялось к жестокому спору.
— Послушай, Тодор, — сказал, недобро прищурившись, Никола Цанков, — а не подослали ли нам тебя "старые"?
Следует хотя бы в общих чертах пояснить суть неожиданно выдвинутого обвинения, которое вдруг вызвало среди присутствующих некоторое замешательство.
Дело в том, что болгарские эмигранты в Бухаресте были разделены на два непримиримых лагеря, одни из которых именовали себя "молодыми" и требовали немедленной подготовки к восстанию, во всяком случае, призывали к решительным действиям; другие, в основном люди состоятельные, среди которых было много представителей купечества, относили себя к партии "старых", объединившихся в общество, называвшееся "Добродетельной дружиной" и занимавшееся в основном благотворительными целями. "Молодые" создавали повстанческие отряды — четы — и принимали участие в вооруженной борьбе, "старые" копили деньги якобы для просветительных нужд в будущей Болгарии.