Степан Бибиков 20 октября 1876 г."
Резолюция: "Какая наглость!"
Бибикова вызвали в канцелярию.
— Вы меня просто удивляете, Степан Орестович, — сказал ему полковник Самохвалов (у него было широкое монгольское лицо и совершенно лысый череп, который он поминутно поглаживал). — Допустим даже, что ваше прошение возымело силу и вам выдали заграничный паспорт. Вы что, и в самом деле собрались в Сербию?
— А вы исключаете такую возможность? — вопросом на вопрос ответил Бибиков.
— Следовательно, ваше заявление совершенно искренне?
— Вы правильно меня поняли.
— Простите, не верю, — сказал Самохвалов. — Скорее предполагаю, что, воспользовавшись паспортом, вы выедете за границу, чтобы пополнить ряды несчастных наших эмигрантов.
— Вы весьма примитивно рассматриваете этот вопрос.
— Примитивно?
— Конечно. Предполагая во мне опасного преступника, каковым я на самом деле не являюсь, — сказал Бибиков (Самохвалов иронически усмехнулся), — вы смешиваете две несовместимые вещи, забывая при этом, что борьба за национальное освобождение, которую сейчас ведут балканские народы, ничуть не противоречит принципам тех людей, к которым вы меня с такой легкостью причисляете.
— Выражайтесь точнее, — попросил полковник.
— Попытаюсь. Всякое рабство противно естественной природе человека.
— Предположим.
— Следовательно, борьба балканских народов за освобождение от турецкого рабства столь же естественна и необходима, как и всякая борьба против какого бы то ни было угнетения. Почему же в таком случае социалистам отказано в том священном праве, которое начертано на их знамени?
— Свобода, равенство, братство? — улыбнулся Самохвалов.
— Хотя бы и так.
— Хорошо. Тогда объясните, пожалуйста, почему же эмигрантская революционная печать, взять хотя бы ту же газету "Вперед", издаваемую в Лондоне господином Лавровым, подвергает всяческим нападкам тех, кто, движимый истинно христианскими чувствами, призывает к освобождению болгар?
— Думаю, что вы не совсем точны, полковник, — осторожно поправил Самохвалова Бибиков. — Повторяю, я не знаком ни с какими эмигрантскими изданиями, но предполагаю, что речь в них идет не о том.
— О чем же, если не секрет?
— Как бы это поделикатнее выразиться, — затруднился Бибиков.
— А вы не стесняйтесь, я ведь не веду протокол. И вообще, прошу не рассматривать нашу беседу как допрос, — успокоил его Самохвалов.
Бибиков понимающе усмехнулся.
— Между прочим, подобным же образом меня успокаивали и в Москве, — сказал он, — пока я не оказался в Петропавловской крепости.
— Вот видите, вы мне не доверяете. И все-таки интересно было бы знать, каково ваше мнение по поводу нынешнего положения дел?
— Вот вы, полковник, — сказал Бибиков, внезапно решившись, — вы когда-нибудь задумывались над происхождением слова, которое сейчас стало едва ли не самым популярным?
— Самым популярным? Каким же?
— Доброволец.
— Ах, вот вы о чем, — разочарованно протянул Самохвалов и, морща лоб, погладил череп. — И это имеет отношение к нашему разговору?
— Самое непосредственное. Думаю, что Николай Павлович, я имею в виду покойного императора Николая I, никогда не допустил бы его в наш обиход. Доброволец — значит человек, идущий по своей доброй воле сражаться за независимость соседей или собратий.
— Разве это плохо?
— А вы подумайте: любовь к независимости очень прилипчива. Человек, проливший кровь за чужую независимость, непременно подумает и о том, как и себе упрочить ту же независимость на родной земле.
— Ого, — вскинул на него блеснувшие глаза Самохвалов, — сие уже попахивает пропагаторством.
— В таком случае главный пропагатор — само наше правительство. Ведь это оно, вторя славянофилам, возбудило внимание народа к балканским делам. Вы представьте только, русский человек, отвыкший не то что говорить, но даже дышать свободно, вдруг с разрешения начальства получил возможность высказывать свое сочувствие подавленным и притесненным, которые решились выступить на борьбу против притеснителей!..
— Весьма, весьма любопытно, — с улыбкой поощрил его Самохвалов. — И что же дальше?
— А дальше вот что, — все более возгораясь, продолжал Бибиков. — Единоплеменность и единоверность — дело не столь существенное, и отнюдь не это вызвало всенародный подъем, хотя именно об этом больше всего кричат наши газеты. Главное в том, что русский человек хоть немножко почувствовал себя человеком, получив возможность открыто говорить о своем сочувствии мятежникам и даже с оружием в руках драться за свободу, которой пока не предвидится у него дома.