Вот послышалось шлепанье многих ног, чей-то вздох:
— Покурить ба…
И громкий окрик:
— Замолчать!
И снова топанье ног по дороге и равномерное и частое: «Дзинь! Дзинь!»
Иван до боли в глазах глядел в темноту: сейчас пойдут и пойдут из каменной глыбы арестанты. Но Камень стоял недвижимой гранитной стеной.
Снова громкие шорохи. Женский нежный голос произнес в темноте:
— Грешница я, Федя… Приехала Симеону Праведному поклониться, а так грешу!
И легкий ответ:
— Симеон Праведный небось тоже грешил…
— Ой, что ты!
— А ты не знала?
— Да куда ты меня ведешь?!
— От глазу подальше! Эх, зазноба!
Ясные шаги перебила одинокая песня:
Песня была так хороша, что Иван замер: вот сейчас голос продолжит ее, и случится чудо. После такой песни обязательно случится чудо.
Но не в песне прозвучал тот же мужской голос, а в отвратительной брани; и снова шаги, шаги шлепали по дороге и стихали.
Прогромыхала телега, раздался удар кнута и унылый оклик возницы:
— Но-о, сонная!
Звуки неслись именно от Камня: город был за версту, ближе не проходила никакая дорога. Камень пугал тайной, его далеко обходили и объезжали. Снова он выбросил злобную брань:
— У тебя хайло-то горит, так заливай его сивухой, а не греми.
Нежно и совсем близко прозвенели часы.
«Как есть с колокольни храма Николая Чудотворца», — подумал мальчик, поднялся, крадучись, прошел в долину по другую сторону Камня и долго сидел, ожидая. Здесь Кликун молчал, не изрыгал ни голосов, ни шагов, ни песен. И снова Иван обогнул камень и сел, слушая город. Лучше слушать зажмурившись. Кажется, не одни городские звуки исторгает Камень, а жизнь всех людей на земле, так много их, и так разнообразны были они. Осторожные шаги слышались за спиной, отчетливые, легкие. Казалось, рядом кто-то остановился, затих. Иван приник к земле, боясь шелохнуться.
Камень заговорил снова. Не заговорил, а нестройно загорланил песню в несколько голосов. Забренчала балалайка.
Только этот шум начал затихать, как тихий, проникновенный мужской голос произнес:
— Так верую, так верую я, что видит господь бог муку нашу и поможет нам! — И отчаянно выкрикнул: — Кто-то же должен помочь нам!
Раздался истошный женский крик:
— Спасите!
Звуки ударов, стоны, визг, мольба, полная отчаяния и боли:
— Помогите, люди! Ох, не бей, Климушка! Не бе-ей!
Камень кричал, взывал о помощи, пел. Камень жил страшной жизнью, вещал и смеялся.
Иван, собравшись с силами, вскочил и бросился по тропе к городу. Он слышал за спиной шаги, будто гнался за ним кто-то, пытаясь схватить. А Камень продолжал стонать и хохотать, казалось, он корчился от злобы на человеческую жизнь, дразнил и пугал.
За поворотом дороги Иван словно провалился в тишину ночного города, и это было так же страшно, и он упал.
Кто-то легко пробежал мимо.
Рассвело, когда мальчик вернулся домой. В сенях его опять встретила Маша.
— Был?
Иван, продолжая дрожать, ткнулся ей в грудь. Она тихо провела его в чулан с маленьким окном, выходящим в кухню, где Иван спал, уложила в постель. Он поймал ее руки и, задыхаясь, спросил.
— Что же это, Маша? Где же в Камне люди? Голоса, драки, убийства… все в нем есть…
— Отражает… Резонанс называется… Я тебе когда-нибудь расскажу… А для чего ты пошел?
— Надо же понять! — выкрикнул мальчик и смолк, увидя репей на подоле платья у Маши. Сестра, проследив его взгляд, оборвала репей и улыбнулась.
Не успел уснуть Иван, как отец начал собираться на работу. Женщины звенели посудой в кухне, готовя завтрак, тихо переговаривались. Услышал Иван, как Маша произнесла:
— Ванюшку учить надо: умный растет…
— На какие вши? — прозвучал угрюмый вопрос отца.
— Все равно — надо. Пытливый он. Помогу же!
— Смышленый, — согласился отец. — Только уж больно сердобольный. Доброта его и погубит. Тебя выучили и — ладно. А он пусть семье помогает. Он уже сейчас восемь рублей в дом приносит, шутка ли?
Иван вышел из чулана. Мать, стоявшая у печки, с доброй улыбкой притянула сына к себе, пригладила на его лбу кучерявый вихорок.
Мальчик сказал упрямо:
— Все равно уеду учиться…. Я все должен узнать…
II
Осенняя слякоть и мокрядь не мешали бродить по городу. Пермь с ее Камой в высоких крутых берегах, с баржами, с запахом пеньки и смолы нравилась Ивану.
Во все стороны то вниз, то вверх уходили улицы, мостик через реку Иву гудел под ногами, как колокол. По косогору развернулись одноэтажные деревянные дома с палисадниками.
По сырым размокшим тропкам Иван ушел к Мотовилихе: ему нужно узнать город.
Накатила на Ивана волна тоски по Верхотурью, по дому, по матери. Он забрался в лес, потом к шумному порту, на Каму. Черная вода все эти дни гневно плескалась, белея гребнями волн. По утрам у берегов уже лежала белая корочка льда.
А люди здесь так же глядели просяще и обвиняюще, как в Верхотурье, как будто и они чего-то ждали от Ивана.
По утрам мальчика встречали белошвейки, одна — бледнолицая, чахоточного вида, другая — румяная хохотушка. Эта всякий раз смеялась при виде мальчика, подтыкала локтем подругу. Иван краснел, отворачивался.
Поздно возвращался Иван на квартиру к старому бобылю-учителю, который сдавал ему маленькую комнатенку. Остальные две комнатки — спальня учителя и столовая, она же и кабинет — тоже были маленькие, как клетушки.
Окна покосились, скрипел изношенный пол, мебель обветшала и тоже скрипела. Время вывело на ней глубокие узорчатые канавки.
Учитель всегда встречал мальчика приветливо: радовался, что в доме теперь есть человек.
Высокий, седой, он то и дело потирал выпуклый, ребристый лоб или собранный в мелкие складки рот.
В этот вечер учитель, сидяо кор на кухне, стряпал пельмени. На нем был полосатый красный фартук, на коленях стоялыто с рубленым мясом.
— Нагулялся? Садись помогать. Сегодня у меня праздник!
Не решаясь спросить, какой праздник, Иван вымыл руки, сел и начал скать сочни для пельменей. Кирилл Петрович без умолку говорил:
— Пельмень — на языке коми — хлебное ухо. Точно подмечено, правда? Значит, знакомишься с городом? Хорошо. Любознательность в человеке — отменное качество…
Иван уже понял, что учитель одинок, несчастен, поэтому говорит много и долго, и слушал его с жалостным вниманием.
— Сегодня к нам в гости придет одна женщина необыкновенной душевной красоты, Надежда Васильевна… Наденька… — голос Кирилла Петровича молодо зазвенел, лицо покрылось розовым налетом, восторженно заблестели глаза.
Иван уже знал, что Наденька — это купеческая дочь, насильно выданная замуж.
— Несколько раз, мальчик, собирался я уехать отсюда, но дурно живет Наденька… Пьет ее муж, иногда и рукам дает волю… Нельзя оставлять ее…
Столько было муки в голосе учителя, что Ивану хотелось что-то сделать для него, утешить, помочь.
Наденька опаздывала. Кирилл Петрович рассеянно прошептал, разжигая очаг:
— Неужели опять он буянит?
Желая его отвлечь, Иван тихонько затянул, прислонившись к косяку:
Кирилл Петрович неожиданно подхватил:
И выкрикнул:
— Оказывается, мы поем, молодой человек! Вот Наденька обрадуется!
— А я думал, что эту песню только сестра моя знает… — задумчиво произнес Иван.
— Нет, мальчик, эти стихи написал Толстой Алексей Константинович лет тридцать назад, напечатаны они в «Вестнике Европы», и знают их многие.