— Добраться до открытой двери маленькой неогороженной хаты!
Поручик Улашин не был трусом. На войне мог даже похвастаться минутами и поступками, которые люди называют подвигами отваги и за которые получил медали храбрости. Был несколько раз ранен, а недавно поражен пушечным ударом, и за то отдыхал теперь в запасных частях под фронтом на службе переводчика. Но если бы в эту минуту стоял перед поручиком русский солдат с нацеленным ружьем, поручик поручик боялся бы, пожалуй, меньше, или по крайней мере не так зверски, не так подло.
В минуту наибольшего напряжения нервов и воли блеснула спасительная мысль. Добрался до кармана своей рубашки и, когда, отступая в сторону забора, услышал каждым нервом своего тела оскаленные зубы собаки у своей ноги, засветил ей внезапно в глаза своим электрическим фонариком. Собака, ослеплённая белым светом, бросилась в сторону и, поджав хвост, выскользнула из-под ослепительного снопа света, словно из-под струи холодной воды. В ту же минуту поручик, светя себе за спину фонариком, рванулся через забор, домчался к приоткрытой двери хаты и запер ее за собой.
Дрожащими от спешки руками задвигал деревянный засов и в ту же минуту, как только почувствовал себя в безопасности, встала у него перед глазами вся комичность его дикого бегства от собаки. Должен был опереться на минуту плечом о дверь, чтобы перевести дух. Снаружи бешено рвалась внутрь собака. Вдруг умолкла. Сквозь дверь послышался все усиляющийся шум, словно звук приближающегося паровоза, который шел быстрой лавиной разорванных звуков и разбился у стен хаты голосами десятка голодных бестий. Поручик стоял в маленьких, забросанных мусором и хворостом сенях, из которых настежь открытая низкая дверь вела в такую же низкую комнату. У поручика все еще дрожали коленка, когда он сделал шаг вперед, чтобы переступить порог. Сделал шаг — и в ту минуту услышал, что вдыхает не воздух, а гадкий, вонючий смрад. Надо было как можно быстрее дотянуться к окну и открыть его. С вытянутым перед собой электрическим фонариком ступал Улашин вперед, склонившись в низкой хате, чтобы не удариться головой о потолок. Вдруг поскользнулся. Свет фонарика о светил лужу черной, почти засохшей уже крови, а неподалеку от постели — труп старого, седого мужика. На белой бороде застыла тонкая, черная струйка сукровицы, тянущаяся из уголка сухих, землистых губ. Рот был широко открыт, в нем желтело несколько одиноких пеньков, а глубоко закатившиеся глаза словно искали чего-то под лысым, выпуклым лбом.
Поручик привык к таким картинам. Задохнулся только еще более едкой вонью, шедшей от трупа, и упал почти одурманенным на скамейку. С трудом приоткрыл окно. Сквозь него ворвалось дуновение чистого ночного воздуха. Вдохнул глубоко, и, словно от прикосновения целебной внутренней купели, его мысли ожили.
Маленький, залитый бледным лунным светом двор кипел, клубился, карабкался. Стая одичавших собак, окруживших хату, рычала, скулила, грызлась между собой, царапала стены. Дикий шум хриплых голосов врывался со свистом в окно. Оскаленные, острые, белые зубы и открытые пасти, казалось, выдыхали из своих горячих, кровожадных челюстей душистые, ядовитые испарения.
Поручик Улашин сел на скамейке, обращенный лицом к окну, из которого плыла к нему животворная струя воздуха, а вместе с ней странное, пьяное, дикое видение звериной стихии. Во дворе бесились собаки, словно в пароксизме ярости. Мысли поручика перестали слушаться и начали выводить под эту собачью музыку такой же разнузданный, испуганный танец. Казалось ему, что за окном полыхает какое-то безумное пламя, тянущее к нему красные языки. Неспокойно он копошился в собственных мыслях, словно в старых тряпках.