«Не только дурака Гочу, но и самого господа бога эта девка совратит!» На какое-то мгновение ею овладела дикая мысль, от которой она вся задрожала:
«Возьму ведро и размозжу ей голову! Убью! Задушу!» Гаянэ показалось, что хозяйка ее окликнула, и она поспешила отозваться: не нужна ли, дескать, вам вода?
— Смерть мне нужна. Смерть! — простонала мадам Оленька и, не подпустив к себе Гаянэ, торопливо оделась и выскочила на воздух, чтобы немного успокоиться. Но страшная мысль, возникшая однажды, больше не покидала Оленьку.
«Из-за нее охладел ко мне Гоча», — решила она и мгновенно вспомнила все те ночи, когда муж молча отказывал ей в ласках и, повернувшись спиной, безмятежно засыпал.
Гаянэ села за ломберный столик, достала из ящика ларец с табаком и выложила бумажные гильзы.
— Убьет меня хозяйка, если увидит, что я делаю, — сказала она.
— Тогда пусть обоих убивает и вместе хоронит! — засмеялся Гоча.
— Вчера она рассердилась на меня: как войдешь, говорит, в кабинет, выйти оттуда забываешь. А я не успеваю вам папиросы набивать, столько вы курите!
— Эх, Гаянэ, с горя это все!
Гаянэ тихонько рассмеялась: ее хозяин и горе?
— Не веришь? — притворился обиженным Гоча.
— Я-то верю, а вот оно не верит.
— Что это за оно?
— Оно, — Гаянэ указала рукой на зеркало, и Гоча увидел в нем свое отражение — цветущее с румянцем во всю щеку лицо. Он не мог удержать улыбки.
— Много ли ума у зеркала! Ты что, никогда красивого покойника не видела, девочка?
— Ой, мамочка! Что вы такое говорите! Разве вам время о смерти думать?
— А что поделаешь, пока что и есть, и пить мне запретили… Недавно врач сказал, что все это из-за лестницы, надо, говорит, квартиру менять…
— Такой человек, как вы, должен жить долго. Все вас любят и о вас заботятся.
— Ты одна меня не жалеешь, Гаянэ!
— Я-а-а? — Гаянэ так растерялась, что не могла ничего больше сказать.
— Да-да, ты. Кто еще дает мне столько отравы?
— Если так, с сегодняшнего дня я закрываю этот склад.
— Не губи меня, Гаянэ! Тогда я и в самом деле богу душу отдам!
Гоча Калмахелидзе любил таким невинным образом поболтать с Гаянэ. Он отдыхал во время этой легкомысленной беседы и не замечал, что невольно старается понравиться хорошенькой служанке.
— Скажи Вахо, чтобы вызвал экипаж.
Гаянэ сложила папиросы в серебряный портсигар, убрала со стола и ушла. Гоча надел домашнюю бархатную куртку: он уже решил, что в министерство сегодня не поедет, пригласит Силию Лашхи и Бидзину Чхеидзе на остатки вчерашнего пиршества и скоротает с ними хмурый, дождливый день.
Гоча Калмахелидзе жил в Сололаках на улице Петра Великого в квартире бывшего царского генерала. Напуганный Февральской революцией, генерал спешно бежал из Тифлиса. Семикомнатная квартира, набитая вещами, досталась Гоче Калмахелидзе. Огромный кабинет, об-ставленный английской мебелью, гостиная, увешанная французскими гобеленами, устланная персидскими коврами, буфеты и горки, полные старинного серебра и саксонского фарфора, хрустальные графины, высокогорлые китайские вазы, зеркала в золоченых рамах… Видно, хозяин дома второпях не успел почти ничего взять с собой, и все это богатство судьба, явившаяся в облике революции, преподнесла в дар мадам Оленьке. Она не преминула отпраздновать такую удачу и на другой же день после переселения в новую квартиру устроила званый вечер, о котором говорил весь Тифлис.
— Хватит, поторчала я у тюремных ворот, набегалась с передачами! Теперь хочу жить по-человечески! — объявила мадам Оленька мужу, и с тех пор по субботам и воскресеньям в доме Калмахелидзе не переводилось веселье.
— Ты допрыгаешься, что меня из партии исключат, — выговаривал Гоча разгулявшейся жене.
— Сначала пусть тех господ исключат, кто даже денег Грузинской республики не признает! Если не поднесешь им бриллиантовое кольцо или николаевскую золотую десятку, они тебя и близко не подпустят!
Убедившись, что с женой ему не справиться, Гоча попросил отца, чтобы тот вразумил Ольгу.
— Умная женщина сейчас не стала бы вазы и кресла напоказ выставлять, заперлась бы себе и сидела тихонько. А эта полгорода созвала: идите, мол, смотрите, какое богатство нам оставили кровососы-буржуи!
Гоча со стыда сгорал, когда его супруга подводила гостя к буфету и принималась объяснять: это чашка, если не ошибаюсь, в стиле барокко, а это позолоченное блюдо — настоящее рококо. При этом у нее на губах играла такая довольная улыбка, словно все это богатство она принесла в приданое.