Но самым удивительным было то, что ослик тоже спал. Низко опустив голову, он только время от времени переступал во сне с ноги на ногу. Как-никак, на его спине восседал спящий мужчина-великан, а спящий человек вдвое тяжелее неспящего.
Захарий крепко стукнул погонщика по спине. Тот перестал сопеть, затем открыл заплывшие глаза. Трубка сразу выпала изо рта. Не оглянувшись на Захария и не слезая с ослика, он прежде всего поднял трубку, заткнул ее за пояс, потом не спеша провел ладонью по лицу. Лицо у него было опухшее, цвета спелой моркови, с темно-синими набухшими прожилками на щеках и висках.
Захарий все это переждал, потом сказал:
— Ты что, парень, у тебя жены нет?
— Нет, — безучастно ответил погонщик.
— Потому и не бережешь свою дурацкую башку. Некого вдовой оставлять, — не повышая голоса, сказал Захарий. И вдруг на глаза ему попались каламани погонщика, Кожаные шнурки на них были перекручены, со множеством узлов, из каламани торчали клочки сена. А ведь тушинцы славятся изяществом своей самодельной обуви.
Душа старого горца не выдержала.
— Сейчас же возьми свою дохлую лошадь под уздцы. Не то…
— Иду, чего кричишь, — сказал погонщик. Он не слез с ослика, как это обычно делают люди, а хлопнул его по крупу, пропустил между своих ног.
Захарий рассмеялся.
— Ну и клоун! Пока не женился, поступай в цирк, парень.
У старой башни святого Георгия начинается самый трудный подъем, и Алазани надолго скрывается с глаз.
Невидимая река лишь у крутых перепадов оглушает тебя гулом воды — кажется, будто где-то рядом из туннеля вырвался скорый поезд.
— Сойду-ка я лучше с лошади, — натянув поводья, сказал я Захарию.
— Чего это ты?
Я показал ему на левое стремя — тропа стала такой узкой, что оно повисло над обрывом.
Захарий покачал головой.
— Сиди. Когда в седле человек, наша лошадь не споткнется. Она тогда тверже ступает.
Мой спутник — ширакский колхозник Захарий Надибаидзе, невысокий плотный человек, коричневый от загара, без единого седого волоса, несмотря на свои шестьдесят лет, с глазами, воспаленными от горячих степных ветров.
С первого взгляда Захарий казался человеком грузным, медлительным. Но достаточно было увидеть, как он легко садился на коня, чтобы сразу изменить о нем представление.
Прошлую ночь Захарий не спал, и сейчас его клонило ко сну. В седле он сидел нетвердо, и лошадь чувствовала это. Когда всадника кидало в сторону, она сразу останавливалась. Захарий вздрагивал и, очнувшись, ласково похлопывал лошадь по шее.
Скоро полдень, стало как будто теплее, но липкий туман увязался за нами с утра и никак теперь не отвяжется. В редких просветах, только успей повернуть голову, увидишь в расщелинах многолетний, затвердевший, как камень, снег и следы недавних обвалов на лесистых склонах. Туман скользит неслышно, закрывая просветы, и снова вокруг ничего не видно, кроме нашей узкой тропы, но вот и она исчезла в этой насквозь мокрой вате, и тогда мы сошли с лошадей. Я закурил и сказал Захарию:
— Захарий, друг мой, скажи, ну что я потерял здесь… Шутка ли, пять дней и ночей обдираю шкуру свою об эти камни.
— А ты, оказывается, смотреть не умеешь.
— Как не умею?!
— А вот так, — уклонился Захарий от прямого ответа.
— Раз начал, давай говори, — обиделся я.
— Помнишь человека у водопада? В белой бурке? Он тебя, кажется, удивил, ты его даже бездельником назвал. Помнишь?
Я вспомнил: меня и вправду удивил тот человек. Пока мы умывались, завтракали, седлали коней, он все стоял на одном месте и, задрав голову, смотрел в небо. Что он там высматривал? Может, орла увидел на скале или тура, а может, еще что-нибудь. Я достал из чехла бинокль, но сколько ни вертел головой, ровным счетом ничего не увидел, кроме голых скал и снежных вершин.
— Ну и что ж, конечно, бездельник, — сказал я. — Не понимаю, что он там нашел.
Захарий усмехнулся.
— Вот такие бездельники и умеют смотреть. И красоту находят там, где другие ничего не видят.
— Ему некуда спешить, тому человеку, — огрызнулся я. — Наше время не для созерцателей, дорогой Захарий.
Захарий вздохнул.
— Жалко мне тебя, парень.
Я тоже вздохнул. Жалей не жалей, а я ничего не могу с собой поделать. Эта дикая, не тронутая рукой человека природа, эти гигантские камни, рассыпанные как попало, все эти неприступные скалистые вершины и темные пропасти на каждом шагу не доставляли мне сейчас никакой радости. Я не мог ими любоваться потому, что все вокруг было беспорядочно, мрачно, безжалостно и вносило в мою душу какую-то ненужную тревогу и сумятицу. Честно говоря, километр хорошо укатанной гудронированной дороги с шуршащими на ней автомобильными шинами доставил бы мне теперь больше удовольствия.