Жеребец не сделал еще и двух шагов, но Цоги мог поклясться, что никогда на такой горячей и резвой лошади он не сидел. Парень чуть подался вперед, и вдруг эта некрасивая, невидная лошадь пошла с места такой бодрой, ровной иноходью, будто знала, чем может полонить сердце молодого горца. Так же легко и непринужденно жеребец перешел на галоп, когда Цоги тихонько тронул его коленом.
Проехав с полверсты, Цоги подобрал левый повод, и жеребец на всем скаку повернул налево. «Смело повернул. Теперь посмотрим, как он перемахнет через этот плетень», — подумал Цоги.
Старый Антай долго и тщательно рылся в карманах, даже за пазухой пошарил, словно не знал, что кроме этой смятой, пропотевшей трехрублевки у него ни гроша нет. Ни в карманах, ни за пазухой. Но сразу признаться в этом совершенно убитому Цоги добрый Антай не мог и с таким видом обыскивал свои карманы, будто забыл, в каком из них спрятал капитал.
А всего не хватало восемь рублей.
Деньги немалые для наемного пастуха — хозяин давал Цоги в год девять рублей серебром, одну пару каламани и двух годовалых баранов. Чтобы собрать на коня, матери пришлось продать большой палас, дойную козу и медный котел для варки пива. Цоги добавил к этому свой двухгодичный заработок, но всего набралось сорок семь рублей. А барышник, сколько ни торговались с ним и как ни хулил Антай белого жеребца — и уши у него большие, как у ишака, и масти он неподходящей, не для свадьбы ведь покупаем, — не уступил ни копейки.
— А ну его, — сказал Антай, — на наши деньги мы и получше найдем.
Цоги промолчал. Конечно, и на другой лошади, подешевле этой, можно пуститься в дальнюю дорогу. А Цоги предстоит ехать очень далеко. Вот кончится алавердский праздник, и он отправится с партией стригалей по ту сторону хребта, на зимние прикаспийские пастбища. Но Цоги искал не просто выносливую рабочую лошадь — будущей весной он собирался принять, наконец, участие в чатари, а в этой горячей игре худой конь тебе не товарищ. Обида какая — дожил парень до двадцати трех лет и ни разу еще не участвовал в чатари. Не было у него своей лошади, а кто же в горах на чужом, одолженном скакуне красуется и джигитует перед любимой девушкой.
Цоги было двенадцать лет, когда во время ссоры из-за горного пастбища кистины убили его отца Бакури Цискарашвили. Они угнали отцовскую лошадь и отару в двести голов. От всей отары остался только маленький колокольчик — его носил вожак стада козел Багатур. Видимо, кистины немало повозились с упрямым вожаком, пока заставили его повернуть стадо, — вот тогда и сорвался с его шеи этот колокольчик. Его нашел в траве маленький Бердиа в тот день, когда семья Цискарашвили приехала на пастбище за телом убитого.
Семья была разорена в один час. То ли потому, что община считала Бакури Цискарашвили зачинщиком кровавой стычки с кистинами, а может, оттого, что зима была снежной и от бескормицы пало много овец, — деревня не устроила сиротам обычного очхари. Сабедо — вдова Цискарашвили — вынуждена была отдать своих малолетних сыновей в чужие руки — старшего, Цоги, в подпаски, а Бердиа — учеником в мастерскую Тома Джапаридзе. Бердиа родился здоровым ребенком, и никто не ожидал, что его постигнет такая беда: в возрасте, когда все дети начинают говорить, он только лопотал что-то невнятное. Родители еще надеялись, и знахари обещали, что ребенок может заговорить и в четыре года. Но Бердиа так и не заговорил. А немого мальчика Сабедо не могла отдать в пастухи — боялась, что его, безъязыкого, робкого, все будут обижать. И потому она очень обрадовалась, когда близкий сосед — резчик по дереву Тома Джапаридзе согласился обучить Бердиа своему трудному делу. Тихий и сообразительный мальчик, как никто больше, подходил для этого тонкого ремесла.
Пристроив детей, Сабедо задумалась: как жить дальше? Антай посоветовал ей засеять скороспелым ячменем давно заброшенную делянку на склоне горы Лашари.
Вообще-то орбельцы землепашеством не занимались, потому что даже скороспелый ячмень обычно не созревал до первого снега. Но Сабедо рискнула, и ей повезло — весь сентябрь стояла теплая погода, и вдова собрала четыре меры зерна. Зато в последующие годы, сколько Сабедо ни билась, делянка уже ничего не давала — ячмень погибал под снегом. Сейчас вдова вязала на продажу шерстяные читэби и кое-как перебивалась этим.
На зимние пастбища Цоги вначале не брали, он прислуживал пастухам на ближних летних стоянках: носил им воду, собирал кизяк на топливо, присматривал за охромевшими овцами. В четырнадцать лет Цоги уже умел самостоятельно найти луг с молодой нежной травой для ягнят, сделать из коровьей кожи мешочек, в котором пастухи носят питьевую воду, он умел ласковым словом уговорить, успокоить встревоженную волком отару, когда она со страху, сжавшись в один взъерошенный комок, готова вот-вот броситься без оглядки куда-то в ночь. Он, как древний старик, знал множество добрых, таинственных слов, знал наизусть разные заговоры и нашепты.