Мутное стекло зеркала ничего нового не сказало ей. «Красивая, — как о другой, подумала Майя, — а вот никого не любит».
Кто-то обнял ее за плечи.
— Шуко! — удивилась Майя. — Почему ты вернулась? Ты вся дрожишь. Что с тобой?
— Я одна никогда не встречалась с ним. Боюсь я, Майя! Прошу тебя, пойдем со мной.
— Куда? — рассмеялась Майя. — Глупая, мы ему вдвоем не нужны. Хочешь, я одна пойду. Вот так — с распущенными волосами.
Шуко слабо улыбнулась и крепче прижалась к подруге.
— Боюсь… Не знаю, что делать!
— Человек тебя ждет, а ты… слышишь, как заливаются колокола? — сказала Майя, словно монастырские колокола не на молитву призывали людей, а на любовные свидания.
— Вот ты не веришь, а мне так страшно! — прошептала Шуко.
— Ничего не бойся. Только в губы не позволяй ему целовать.
— Ты что, с ума сошла. Дотронется до меня — в Алазани брошусь.
…Уже не глядя в зеркало, Майя прибрала волосы, повязалась косынкой и начала наводить порядок в шалаше. Сегодня тут побывало столько народу, что удивительно, как шалаш выдержал, не развалился. Особенно много было господ из Тбилиси. Они нарасхват покупали замечательные изделия орбельского резчика.
Сказочно богаты орбельские леса, здесь можно найти самые драгоценные породы деревьев — кавказский клен, явор, хмелеграб, имеющий одну из самых крепких древесин в мире, но особенно ценил старый резчик Тома Джапаридзе кавказский негной, из которого делал чудесные ларцы, подсвечники, чаши и кувшины, украшенные причудливым старинным орнаментом.
Сегодня под вечер неожиданное счастье свалилось на старого резчика — в его шалаш пожаловал со своей свитой сам епископ Алавердский, осмотрел изделия, похвалил, кое-что купил и-тут же сделал выгодное предложение — изготовить деревянную резную сень для гробницы кахетинской царицы Кетеван, замученной Шах-Аббасом.
Сейчас Тома сидел в монастырской келье и рассматривал образцы орнамента, присланные из Тбилиси.
Джапаридзе радовался не столько удачной сделке, сколько тому, что наконец-то он и его ученики покажут, на что они способны. «Только бы найти красный негной возрастом не менее чем полтыщи лет», — говорил он епископу, с удовольствием попивая густое монастырское вино.
— Дерево ты найдешь… Леса у вас богатые. Но срок же ты назначил, дружище… Три года — шутка ли! Может, и не доживу.
Тома сдержанно улыбнулся.
— А ты не улыбайся, — сказал епископ. — Думаешь, раз человек такую чашу выдул, так ему до смерти сто лет! Эх, брат…
— Простите, ваше преосвященство, но, осмелюсь сказать, сто лет не век для того, кто каждый день такое вино пьет.
— А ты еще и насмешник, — огрызнулся епископ.
«Обидчив поп, — подумал Тома. — Запомним». Но этот поп ему все больше и больше нравился. И живет не по-барски, и сам мало похож на священнослужителя. Худой, длинноногий, с тонким горбатым носом и таким внимательно-дружелюбным взглядом, словно он знает о тебе только самое хорошее. И в келье у него просто: ни иконостаса с чадящей лампадой, ни аналоя, покрытого серебристой парчой, — только книги и книги на полках, на стульях, на тахте, и груда тоненьких тетрадей на столе — как в доме сельского учителя. Да и сам он простым своим обхождением, радушным гостеприимством похож на старого сельского учителя — и только белые длинные пальцы без единой мозолинки, и красиво подстриженные, выхоленные усы и борода напоминали, что епископ Алавердский не простого рода.
Тома и раньше знал, что епископ — книжный человек, писатель, что любит он поговорить с народом, но все же, войдя в келью этого князя церкви, горец невольно оробел. И когда молодой послушник придвинул ему табурет, Тома, обливаясь потом, присел на самый краешек.
— А ты всей задницей садись, братец, — сказал епископ. — Разговор у нас долгий, устанешь так.
Епископ сам убрал со стола книги и тетради, застелил его белой, накрахмаленной до хруста скатертью, сам расставил тарелки и чаши. Тем временем послушник принес сначала кувшин с вином, а затем закуски: вымоченный в уксусе чеснок, красную от бурачного сока квашеную капусту, пучок молодого лука, полголовки тушинского сыра, сушеную астраханскую воблу и продолговатые хлебцы. Их только что подогрели, и они удивительно вкусно пахли.
— Прошу к столу, — сказал епископ. Чашу гостя он наполнил вином, а себе налил до половины и поставил кувшин на пол. Но тут же спохватился и долил вина. И это понравилось Тома — значит, уважает простого человека.
Тома всегда оскорблялся, когда иной богатый заказчик пил с ним, как пьют с извозчиком — не на равных. Себе один глоток, а ему полведра, и убирайся, братец, с миром…