— Девушки, красотки ненаглядные, иду «лекури» танцевать! Может, спляшем вместе?
— Горе твоей матери! — крикнула одна из девушек.
— Почему, красотка моя, почему? Твоей матери горе, что теряет такого зятя! — ответил Хубулури, и на его спокойном лице дрогнула улыбка.
Потом он обернулся к какому-то барышнику с красной бычьей шеей. Тот стоял на козлах дрожек, заложив за серебряный пояс большие пальцы в кольцах.
— Пиран-джан! — нараспев протянул Хубулури. — Помирай скорей. Встретимся там — все сразу оплачу: и долг, и проценты.
Купец сперва растерялся, но быстро нашелся и прохрипел пропитой глоткой:
— Не беспокойся, Сандро-джан, встретишь там отца моего, ему передай!
— Ва, сукин сын, какой ты добрый стал! — засмеялся Хубулури тихим, недобрым смехом.
Он удивился так искренне, что даже мрачно молчавшие крестьяне заулыбались.
Еще что-то хотел сказать Хубулури, но конвойный поднес приклад к самой его груди. Злобно шевельнув твердыми, сухими губами, Хубулури замолчал.
Только у самой площади Хубулури стало не по себе. Он вдруг начал беспокойно шарить глазами по толпе, по рядам безучастно стоявших солдат. Кого искали его глаза, кому он хотел подарить свой последний взгляд?
За Хубулури шел Тате Джиошвили, тоже когда-то крепкий, как аробная ось, мужик. Но бессонные ночи сломили его. Глаза ввалились, он так похудел, что его плечи уже не могли расправить шинели. Тате был обут в дырявые лапти, там, где он ступал, оставались клочки сена.
Поникнув рыжей головой, он подтягивал кандалы, чтобы они не очень звенели. В нем чувствовалось холодное спокойствие отчаяния.
Увидев народ, Джиошвили взял себя в руки. Но сил хватило ненадолго. Он снова поник головой и продолжал идти разбитой походкой. На улице не сказал ни слова. Только раз, когда Хубулури переговаривался с девушками, он поднял голову, и на его бескровном, как бубен, лице скользнула скупая улыбка.
Третий… Откуда он взялся?! Во вчерашних газетах оповещалось, что в Гори публично повесят двух «разбойников» и плотникам было заказано приготовить две виселицы.
Что же изменилось со вчерашнего дня?
…Слишком много крестьян уходило в леса. Первыми уходили те, у кого раньше других потухал очаг. Чистили берданки, ожидали, когда деревья оденутся листвой. Чтобы припугнуть непокорных, уездный начальник воздвиг в Гори черные, как головешки, виселицы.
Воздвиг виселицы, а рядом поставил «ангела милосердия». Это для того, чтобы крестьяне не стискивали молча в карманах кулаки, когда станут вешать их земляков. А что будет именно так, об этом хорошо было осведомлено начальство. И вот вчера ночью уездный начальник свиделся с сидевшим в одиночке матерым грабителем Хасишвили. Обещал расковать его и облегчить тюремный режим, если он не поленится завтра в полдень прогуляться от тюрьмы до виселицы.
— А там царскую депешу прочтем, что тебе помилование пришло, и сейчас же обратно в тюрьму водворим. Ни один волос не упадет с твоей головы, — убеждал уездный начальник не на шутку струсившего бандита.
Одиночная камера узка и темна, как могила. Поэтому, вздохнув, Хасишвили пошел на сделку. На площадь срочно отвезли еще одну арбу лесного материала.
И сейчас босой арестант лихо звенит кандалами, словно молодой гусар шпорами на параде.
Осужденных сопровождал конвой — двенадцать солдат. Позади степенно шагали скучающие чиновники.
Быстро прошли маленькую улицу и остановились под виселицами.
Палач тотчас сел на табуретку и разулся. Засунув руку в сапог, нащупал гвоздь.
Позвали кузнеца — расковать осужденных.
Тате Джиошвили попросил воды. Дали полный котелок. Он отпил немного, остальное вылил себе на голову. Потом пожелал проститься с младшим братом.
И это разрешили.
Полицейский привел на площадь юношу в черной черкеске, тщательно обыскал его и отошел в сторону.
Юноша медленно направился к брату. Слезы душили его.
— Крепись, братец, не подведи меня, — сдавленным голосом предупредил Джиошвили.
Только что раскованный, он ступал неловко, нетвердо.
Младший брат не выдержал. Боль, отчаяние, любовь и все, что роднит братьев, с неудержимой силой вырвалось из груди. Он зарыдал.
Тате побледнел. Стиснул зубы, чтобы они не стучали, и медленно повернулся к брату спиной.
И вдруг выпрямился. Застыл, как взведенный курок. Увидел палача, забивавшего гвоздь в сапоге.
И, прежде чем жандармы спохватились, он кинулся на палача и с размаху ударил его по лицу. Потом вскочил на табурет.
— Эх, Гори, мачеха ты мне! — крикнул он и руками, привыкшими надевать ярмо на быков, накинул на себя петлю.