Когда Ардашелиа вернулся в роту, Иона Мебуке испугался за него. Молодой солдат делал все, что ему приказывали: говорили «иди» — он шел, говорили «ешь» — он ел, «стреляй» — он стрелял. Но Иона видел, что парнишка живет, как заведенный, ни к чему у него душа не лежит, ничего его не радует и не печалит. «С новичками иногда такое бывает, — подумал Иона. — Испугался мальчик. А страх и не то делает с человеком». Но вскоре он понял, что заблуждается: в первом же бою Гури снова удивил Иону. Ничего не боится парень. Смелый — первым из окопа выбрался, когда в атаку пошли, но бесшабашный какой-то… Бежит по чистому полю, хоть бы пригнулся немного. А когда залегли под огнем, каждый солдат в землю зарывается, как же иначе… А он до саперки своей и не дотронулся, лежит, в небо поплевывает. Но это, извините, уже не храбрость! С чего он, такой молоденький, на жизнь свою махнул рукой? Тут Иона уже не мог не вмешаться…
Однажды, на привале, он достал из своего мешка бумагу и карандаш.
— Помоги, студент, не могу карандаш держать, руку подвернул. Напиши письмо домой.
А письмо было длинное, подробное, и диктовал его Иона медленно, обдумывая каждое слово. Как усидел за такой нудной работой Ардашелиа — не понять. На другой день назначил старшина нашего студента в наряд на кухню: картошку чистить, котлы драить, дрова рубить, к колодцу за водой бегать. Кому охота в такой наряд заступать, да еще на коротком привале. Ардашелиа поморщился, но что поделаешь — приказ… А этот чудак Мебуке сам напросился к нему в напарники.
Помню и такой случай: остановились мы на ночлег в небольшом селе, выставили боевое охранение. Иона отрыл себе ячейку по всем правилам, а вот Ардашелиа копнул раз-другой, брустверок насыпал — и доволен. Иона, недолго думая, сунулся к нему с лопаткой на помощь. Ардашелиа возмутился:
— Надоел ты мне, старик! Кто тебя просит?
— А ты мне скажи, парень, отец у тебя есть?
— Ну, есть! Тебе-то что?
— Вот твой отец меня и просит: побереги, друг Иона, моего неразумного сына. Понял, студент? И заруби себе на носу, что проклятая пуля не только тебя убьет, она и отца твоего доконает. В этом все зло войны… Пусть моя пуля меня убьет, согласен. Но разве одна пуля только одного человека убивает?.. Нет, мальчик.
Ардашелиа промолчал. А утром, когда батальон снялся с бивака, Гури подошел к Ионе и попросил у него табаку.
— Ты куришь? — удивился Иона. — Ни разу не видел тебя с цигаркой.
— Да нет, я давно курю, — сказал Ардашелиа, но цигарку он никак не смог свернуть, три раза порвалась у него в руках толстая газетная бумага. Эта невинная ложь многое сказала Ионе. И когда они к вечеру остановились на отдых, Мебуке положил свой вещевой мешок рядом с мешком нашего студента.
— Мой сосед что-то по ночам митингует… Он-то себе спит, а я глаз не смыкаю, речи его слушаю… Пристроюсь тут рядом, не возражаешь?
— Не возражаю, — сказал Ардашелиа и, достав из кармана пачку румынских сигарет, предложил: — Ну что ж, покурим на сон грядущий?
— Я сроду не курил, — сказал Иона.
— Знаешь, я тоже не из курящих, — вдруг рассмеялся Ардашелиа.
А через несколько дней на высотах под Балаклавой Иона Мебуке доказал, что он для молодых солдат не только докучливый дядька… Пришлось ему вместе с Ардашелиа делать проход в проволочном заграждении. За полчаса они вскарабкались по каменистому склону на гребень высотки и довольно долго провозились с дьявольски запутанной спиралью Бруно. Им очень мешали осветительные ракеты на парашютиках. Пока они висят над твоей головой, заливая все вокруг мертвенным светом, ты замри, чтобы твоего дыхания и трава не слышала… И моли бога, чтобы он превратил тебя в камень или надел на тебя шапку-невидимку. Иногда в небе вспыхивали сразу по две-три ракеты, и тогда молодой солдат не знал, куда девать свои руки, свои ноги, все тело свое, которое, как ему казалось, ищет вся Германия, чтобы разорвать его в клочья и смешать с землей. И все-таки дело свое они сделали. Но впереди, у самых немецких окопов, оказалось еще два ряда проволоки.
— Подожди меня здесь, прикроешь в случае чего, а я быстро, — сказал Ардашелиа и пополз вперед. Иона укрылся в небольшой воронке, потер свои ободранные о камни локти и притих.