Дело в том, что отца этой девочки я в глаза никогда не видел и фамилию его услышал впервые две недели тому назад от самой Цабуни, когда она пришла к нам в санитарный вагон.
Смотрю: стоит она в коридоре, маленькая веточка, надломленная грозой, и плачет — даже не плачет, а молча глотает горькие, недетские слезы.
Не выдержало мое сердце, товарищ подполковник! И, не задумываясь, я сказал ей, что знаю Валико Абуладзе, видел его недавно живым и здоровым. Может, что и неправильно я сделал, но мне так хотелось ее утешить!.. Думал я по простоте своей душевной, что па этом и поставим точку. А вышло по-другому.
Привезли меня к вам в субботу, а в воскресенье лежу, отдыхаю после перевязки, вдруг входит в нашу палату эта самая Цабуня — и прямо ко мне. Я так и обмер.
— Узнаете меня, дяденька? — спрашивает опа и, как взрослая, здоровается со мной за руку.
«Узнать-то узнал, но что мне еще тебе сказать, девонька!» — подумал я.
— Вам можно разговаривать? Я пришла узнать о нашем папе…
Что мне было делать? Признаться, что я не знаю се отца? Но вы бы посмотрели в ее глаза — они так сияли и столько ждали от меня радостей, что я не осмелился сказать ей правду.
— Садись, маленькая, — только и мог я вымолвить. Присела она на краешек кровати и смотрит на меня, а я вожусь, цигарку свертываю, прикуриваю, но чувствую — больше молчать нельзя. Собрался с духом и давай рассказывать девочке, какой у нее отец храбрый, непобедимый и как боятся его фашисты.
Слушала она меня, слушала и вдруг спрашивает:
— А почему папа так долго не пишет?
Нелегко ответить на такой вопрос. А надо. Сказал, что солдата могут послать на особое задание, а оттуда писем не шлют. И почту могут разбомбить в дороге. Война…
С того и началось. Привязалась она ко мне, как к родному. То приходит одна, то с маленьким братом Учой, а позавчера привела своих школьных подруг — послушать, что я рассказываю про ее отца.
Поверьте, товарищ подполковник, просыпаюсь я утром и ни о чем больше думать не могу. Знаю: придет Цабуня… Вот лежу и выдумываю для нее всякие истории: «Валико Абуладзе один против фашистского танка», «Валико Абуладзе выручает в бою товарища», «Валико Абуладзе приводит «языка»… Устал я, товарищ подполковник, не богат, должно быть, на выдумки, а главное — страх меня берет: напутаю что-нибудь, проговорюсь — ведь моя правда ходит на тоненьких ножках! Жалко девочку… Лучше мне уехать из этого города. А Цабуня пусть дожидается своего отца… На войне, сами знаете, всякое бывает. Думают, пропал человек, а он, гляди, целым и невредимым объявился…»
Кутаиси,
1957
Мамия Джаиани
Мне так и не удалось поспать в эту ночь — немец до утра бомбил Симферополь. Первая волна бомбовозов прошла над городом с наступлением темноты. И так до самого рассвета, волна за вол-ной. Дадут немного отдышаться, и опять беги через всю улицу в надоевшее до смерти убежище. А надоело оно потому, что в нем было душно, сыро и тяжелый, в три наката потолок буквально давил на мозги. Ни распрямиться, ни повернуться — люди стояли, прижавшись друг к другу, носовой платок из кармана не достанешь, чтобы отереть взмокшую шею.
Всем нам надоела эта беготня туда и обратно — из редакции в бомбоубежище, из убежища в редакцию, но что поделаешь, бегали — таков приказ. И только один из нас, секретарь редакции, тишайший Нико Агиашвили взбунтовался. Он сказал:
— Хватит. Ложусь спать. Будет налет, пожалуйста, не будите. Спящий смерти не видит. Не проснется и все.
— Дело хозяйское, — сказал я, прислушиваясь к отдаленному гулу бомбовозов. — А я, брат, лучше пойду. В этом вопросе я с тобой не единомышленник. Бомба на голову? Нет, меня это и во сне не устраивает.
На рассвете небо, наконец, затихло, и мы, злые, как черти, помятые и уставшие, вылезли из убежища.
Наша улица в эту ночь не очень пострадала: разрушило пустующую хатенку на углу, с другого дома взрывной волной снесло крышу да во фруктовом саду, где стояли наши типографские машины, бомба разбила в щепу большую цветущую яблоню.
Я прошел садом в наш флигелек и едва успел разуться, как появился редактор газеты, капитан Валико Эсаяшвили.
— Ты очень устал, Константин? — спросил редактор. А мог и не спрашивать об этом — сам немало набегался, показывая подчиненным пример дисциплины.
— А что? — спросил я. — Пока я еще в силах таскать эти милые сапожки.
Редактор поморщился. Значит, я не вовремя заговорил о сапогах. А сапоги мне достались знаменитые — редакционным острякам было на чем оттачивать зубы. Когда я получал зимнее обмундирование, в каптерке сапог моего размера не оказалось, и пришлось влезть в огромные кирзовые корзины, сшитые, вероятно, на какой-то особый случай. Чего я только не напихивал в них — и бумагу, и солому, и портянок я наматывал по две пары — не помогло. Хожу по земле, как водолаз по дну морскому. Одним только они были хороши: обувался я по тревоге быстрее всех, а разувался не касаясь сапог руками. Взмахну ногой, и летит моя обувка через всю комнату в самый дальний угол.